Суровые дни

– А пройдетъ?..
– пугливо спросила Даша.

– Тамъ посмотримъ… - прямо не сказлъ докторъ и приказалъ хать.

– А работать сможетъ?..

Но уже катилъ тарантасъ, и не слыхалъ докторъ. Даша постояла у церкви, будто искала что-то на травк. И пошла, забывъ у ограды поставленное въ крапиву лукошко. Когда подошла къ изб, Миронъ стоялъ съ дядей Семёномъ, разговаривалъ про войну.

– Ну, чего говорилъ-то?
– спросилъ онъ Дашу.

Даша затаила свою тревогу и сказала пригоже:

– А сказалъ, что работать будешь… пройдетъ.

– Вотъ то-то и есть!
– обрадовался Миронъ.
– Садись, дядя Семёнъ, чай пить будемъ.

Даша стала перетирать посуду. Взглянула на ясный самоварчикъ, на свои цвточки въ окошкахъ, нагнулась къ Танюш, которая сидла въ стульчик Мироновой работы, и не могла удержаться - захлипала.

– Чего же ты рветь-то вздумала?
– тревожно сказалъ Миронъ: - Вотъ, дурёха, на войну что ль возьмутъ боишься?

– Нтъ… такъ… напугалась… - не показывая лица сказала въ Танюшку Даша.

– Войну бы теб показать… тамъ бы вотъ напугалась!

Вечеромъ, какъ всегда, Миронъ снялъ съ полочки будильникъ, посадилъ на колни Ваню и завелъ машинку. Будильникъ заигралъ «По улиц мостовой», а они оба слушали и улыбались. Слушала и Даша, убаюкивая Танюшу. Слушалъ и дядя Семёнъ съ улицы, облокатившись на подоконникъ, глядлъ въ комнату на голубой ночничокъ и завидовалъ, какъ у Мирона чисто и приглядно, какъ ему повезло на войн - отпущенъ на цлый годъ и можетъ работать, а его Михайла все ещё подъ Двинскомъ гд-то.

ЛИХОЙ КРОВЕЛЬЩИКЪ

Воротился и лихой кровельщикъ.

Ближе къ полевому концу Крестовъ стоитъ невесёлая изба бабки Настасьи, съ годъ тому проводившей на войну своего сына-пьяницу. Перекосилась, захроамала. Давно бы завалилась, если бы не поддержала её предусмотрительно кмъ-то посаженная вётла. Эта вётла и этотъ бдный изъ дворовъ, пропивавшiся поколнiями, хорошо извстны Крестамъ. Такъ и говорятъ про него: «ветла да метла - вс и Грачевы». И ещё говорятъ: «Грачовы - кровельщики: и покроютъ и раскроютъ». Такой крыши ни у кого нтъ: мохъ зелёный - хоть по грибы ходи. И отецъ, и сынъ раскрывали, а уцлла-таки изба: цпко даржалась за неё бабка Настасья, которую мужъ разв только печкой не билъ.

Теперь вс дома, съ хозяиномъ. Теперь никуда не уйдетъ хозяинъ: одна нога. Былъ онъ въ нмецкой земл, повидалъ «городъ Кильзитъ» и Мазурскiе озера. Билъ германца подъ Инстербургомъ, переходилъ по горло три нмецкихъ рки, досыта полъ нмецкой свинины - на года запасено!
– оставилъ въ безымянномъ глухомъ лсу, занесенномъ снгами, лвую ногу, оторванную снарядомъ, и вернулся-таки подъ свою крышу. Безо всего вернулся, не забралъ даже медали. На память принесъ: мдный молочникъ, сильно помятый, поднятый на ходу въ грязи, въ нмецкомъ поселк.
– Туда шли по богатству, начальство не велло прикасаться. Оттудова шли съ измной..: не охота смотрть. Дла были!

Бабка Настасья, которая носитъ молоко по дачамъ, носитъ съ собой этотъ молочникъ и всмъ разсказываетъ про свою радость. И плачетъ.

– На Казанскую-Матушку воротился… Сидимъ у двора съ Марьей, ужинать время, а письмо отъ него было на Петровъ день, изъ Мининска написалъ. Ждите, говоритъ, меня къ холодамъ… въ скорости не ослобожусь… штопъ у меня на ног лопнулъ, трубочкю ставютъ… А тутъ и вотъ онъ! Лавошникъ съ полустанку привезъ. «Вотъ, говоритъ, бабка… товару теб заморскаго привёзъ объ одномъ сапог, пенсiя ему вышла сто двадцать рублей». Такъ мы и обмёрли. А Васенька-то на костыляхъ прягъ съ телги! Ужъ такъ мы повеселли, а онъ сюрьозный…

Только объ одномъ и говоритъ бабка. А ещё совсмъ недавно, прошлой весной, другое говорила:

– Развязалъ бы онъ насъ, пьяница… чёрная его доля!

А теперь и къ невсткиной родн сбгала, въ Лобачёво, за десять верстъ, чтобъ и лобачёвцы знали. И всё позвякиваетъ о мдный пятакъ диковинный вражiй молочникъ въ ея карман. Рубль за молочникъ давалъ урядникъ - для станового мтилъ - не отдала. Батюшка давалъ два рубля, въ усадьб покупали за трёшницу. Поколебалась бабка и не отдала.

– Въ гостинчикъ принёсъ.

И вс знаютъ, что это первый ея гостинчикъ отъ сына за всю ея жизнь.

И молчаливой жен своей Марье, столько лтъ битой, принёсъ Василiй гостинчикъ. Принёсъ ей пару мытыхъ бумажныхъ платковъ, въ которыхъ ему подарили на Пасху въ городскомъ лазарет пачку махорки, три золотника чаю и пряниковъ.

Теперь ужъ онъ никуда не уйдетъ отъ нихъ, не будетъ лазить по крышамъ, ставить кресты на церквахъ и громоотводы на фабричныхъ трубахъ. Будетъ бродить у двора.

Въ погодiе дни сидитъ онъ на чурочк, подъ окномъ избы, положивъ подъ руками новенькiе, жёлтые костыли, выданные ему изъ госпиталя, и глядитъ на тихую улицу. Сидитъ часами, покуриваетъ изъ фарфоровой трубочки, въ синихъ разводахъ, съ головой бородатаго старичка въ колпачк. Эту трубочку подарилъ ему плнный нмецъ.

– Помнялись на разговор. Далъ ему жестяную спишешницу, съ тройкой… дуга понравилась. Нмецъ ничего, деликатный…

При выписк получилъ онъ вольное платье: новую хорошую тройку, хромовые сапоги съ калошами - одинъ сапогъ и одну калошу - и картузъ въ рубль сорокъ. Но боевую фуражку захватилъ на память: прорвана она пулей надъ правымъ ухомъ въ туль.

Онъ сухощавъ, скуластъ; на воспалённомъ, сильно рябомъ лиц ни волоска: выла оспа; острые маленькiе глаза безпокойно выглядываютъ надъ скулами - что-то отыскиваютъ. Такiе глаза бываютъ у пойманной птицы. Да, теперь онъ прочно пришитъ къ земл костылёмъ. Ни лихости, ни былого задора. Не завьётся теперь подъ крестъ и не пойдётъ за бутылку водки по высоченному краю сквозного желзнодорожнаго моста. Не ударитъ картузомъ по рук инженера-бельгiйца, все за ту же водку, что съ одной верёвкой, дощонкой да парой палокъ доберётся до маковки заводской трубы.

Сидитъ на чурочк и смотритъ передъ собой на конецъ костыля: чего же теперь? Видъ у него, какъ у человка, котораго выхватили нежданно изъ горячей работы. То крутилъ его вихрь и грохотъ, а теперь страшная тишина, тихiя поля, умирающая избушка, которую онъ будто только теперь увидлъ. Да, теперь не накроешь.

Радъ ли онъ, что вернулся? По его лицу не узнать. Сидитъ, будто всё ещё не можетъ опомниться, и думаетъ, думаетъ. Ну, а что же самаго замчательнаго было съ нимъ на войн?

– Самаго замчательнаго?.. Особо замчательнаго ничего не было.

– Ну, а какъ… жарко было, въ смысл боя?
– спрашивалъ его студентъ изъ усадьбы.

– Ничего. Погода была деликатная. А когда и дожди… Сады у нихъ замчательные, яблоки всякiя, больше кулака есть. Яблоки все ли. Свиней тоже много держутъ. Соленую ихнюю свинину ли… не пересть. А то разъ сливошнаго масла три бочки нашли, получили въ окопы боле четвёрки на душу. Которые непривышны къ нему - ноги мазали.

О бояхъ мало говоритъ. Разсказываетъ больше про мста, про разныя мелочи, которыя его поразили.