Суровые дни

– Чего ты, суморошный?

А онъ посмотрлъ на нее «чужими» глазами и сказалъ тихо:

– Накатываетъ, Марфуша… боюсь.

И сталъ съ той поры худть и худть и не спалъ ночами, острыми уголками стали его крутыя плечи, и почернло лицо. Петровками поговлъ, причастился, и въ этотъ день, въ праздникъ Петра и Павла, открылся жен, что велитъ ему сдлать голосъ. Сказалъ и заплакалъ. Заплакала и Марфушка. Потому плакали, что чуяли оба, что такъ и будетъ. И всё потомъ спрашивала его Марфушка:

– А ещё чего велитъ голосъ?

– Зудитъ и зудитъ: «не работай, ршись! всё узнаешь!» А то обернётся и начнетъ плакать: «судьба твоя разнесчастная, скинься!»

– А ты говори молитву…

– Говорилъ ужъ… зудитъ…

– А сходи въ больницу…

– Нтъ… не могутъ тутъ дохтора… Сила въ меня находитъ.

Барыня стала искать другого работника, и они оба стали покорно ждать, что будетъ.

Подъ Ильинъ день барыня приказала заколоть индюка. Былъ тихiй солнечно-золотистый вечеръ. Въ Большихъ Крестахъ звонили ко всенощной. А когда перестали звонить, было хорошо слушать, какъ звенли у колокольни стрижи. Пахло сладко лсовымъ сномъ, сушившимся на усадьб. Возились на нёмъ подъ косымъ солнцемъ Максимовы ребятишки, пли про «чурика». Максимъ сидлъ на корточкахъ передъ большимъ срымъ камнемъ, на которомъ много лтъ точили ножи. Сидлъ и натачивалъ. Пришла Марфуша, согнала ребятишекъ и пособрала сно. Потомъ доила коровъ. Пришла, а Максимъ всё натачивалъ. Плюнула и сказала съ сердцемъ:

– Чего жъ ты, тошный? Индюка колоть надо, а онъ всё точитъ!

Максимъ плюнулъ на ножъ, ощерился и забормоталъ, натачивая:

– Нагрю-наточу… побрею-заплачу!

Барыня варила въ саду варенье. Ей надоло слушать, какъ лязгаетъ ножъ о камень, и она послала горничную сказать, чтобы перестали точить.

Максимъ поглядлъ на горничную, поплевалъ и продолжалъ свое дло.

– Нагрю-наточу… побрею-заплачу…

Горничная крикнула на него, онъ испугался и ушелъ въ людскую. Отдалъ Марфуш ножъ и сказалъ:

– Боюсь…

Весь вечеръ смирно сидлъ на лавк и отдиралъ заусеницы. Наташка, старшенькая, которую онъ любилъ больше всхъ, подошла къ нему и привалилась головой на колни. Онъ сталъ гладить ея стриженую лсенками блобрысую головёнку и всё пошевеливалъ совиными бровями, будто вотъ-вотъ заплачетъ. Наташка спросила:

– А голосъ что говоритъ? А гд голосъ? а какой голосъ? зелёный? А чего пальчики грызёшь?

Максимъ сидлъ понуро, глядлъ на ребятишекъ. Сидли они на лавк, голова къ голов, много-много, и глядли на красную деревянную чашку, куда крошила мать хлба. А когда стали ужинать, онъ ползъ прятаться подъ лавку. Марфуша вытащила его, стала, было, совать ему ложку въ руки, но онъ замоталъ головой и ползъ на печку. Всю ночь, причитая тихо, призывала она Максима сойти и лечь спать. А онъ сидлъ и сидлъ, спустивъ ноги и прикрывшись руками. Всю ночь мигала зарница, и вспыхивало въ людской. Только подъ утро забылась Марфуша, а когда встала доить корову, увидала Максима у лавки, гд спали двочки. Онъ лежалъ ничкомъ, уже похолодвшiй, съ ножомъ подъ горломъ.

И пошёлъ по округ слухъ, что пришла ночью къ Максиму тёмная его сила, которая ему всё открывала, и открыла ему напослдокъ такое, что перерзалъ горло.

МИРОНЪ И ДАША

Уже три раза гуляли рекруты безъ обычнаго гомона и разгульнаго гула бубенъ. Бродили они по Большимъ Крестамъ, убивая ненужное теперь время, кричали псни, и невнятно подыгрывала имъ гармонiя. Пли о томъ, какъ мать въ послднюю ночь сидитъ у изголовья, роняетъ надъ сыномъ слёзы и называетъ его ласковыми словами. И про Карпаты пли, про невдомыя Карпаты, каменныя горы, за которыми неизвстно что. И про Варшаву, тоже невдомую, что кровью связала теперь себя съ Большими Крестами.

Такъ гуляли разъ отъ разу всё боле юные рекруты. И ушли. И уже иныхъ нтъ на свт. А на смну приходятъ отвоевавшiеся, незамтно вплетаются въ распадающiяся звенья жизни. Тихи они, и въ нихъ тихо.

Къ покосу воротился плотникъ Миронъ: отпустили его на поправку, на годъ. Побывалъ въ бояхъ, два раза ходилъ на штыки, закололъ одного германца, - даже въ лицо упомнилъ, - а было ли отъ него что ещё - не знаетъ: стрлялъ, какъ и вс. Не тронуло его ни штыкомъ, ни пулей, а всмъ примтно, что гложетъ его снутри: и голосъ перемнился, ослабъ, и ходитъ не такъ, какъ раньше. А лицо, какъ-будто, здоровое, съ загарцемъ, и не застудился, хоть и полежалъ въ окопахъ.

– Такъ было мокро… соломы наваливали, чтобы не подмокало. Ротный оберегалъ: главное дло - не подмокайся, а то вс почки застудишь. Другiе застужались, и сейчасъ ноги пухнутъ… и никуда. Въ землянк разъ спалъ… соломы подо мной было густо. Утромъ гляжу - будто я на перин, везд мн мягко, а стны движутъ… А это натекло къ намъ съ горы, дождь былъ, - такъ съ соломой и подняло! Смрили потомъ - аришинъ! Смху бы-ло…

Ничмъ не попортило, только «толкнуло» его снарядомъ: совсмъ рядомъ ударило. А что было дальше - не помнилъ. Разсказывали потомъ товарищи, что взмыло его и шмякнуло оземь. Съ часъ лежалъ безъ понятiя, всё лицо и руки поскло пескомъ до крови, насилу отмыли; съ недлю не говорилъ отъ страха; и всё тошнило; два мсяца въ госпитал лежалъ, а тамъ - отпустили на поправку.

– Крылушки и поскло. Топорикомъ ещё хорошо могу ну только задвохаюсь скоро. И подымать чего если… трудно. Ещё вотъ въ ше иной ломить начинаетъ шибко, а то въ ноги, въ самые кончики сверлитъ-стрляетъ. А такъ, подлать чего… могу.

На бумажк записалъ ему фельдшеръ въ госпитал его болзнь. По-русски написалъ - «травматическiй ниврозъ въ достаточной степени», а подъ чертой поставилъ нотабенэ и написалъ по-латыни: «Tabes dorsalis», потомъ -? и въ скобкахъ: «мннiе трёхъ врачей в противоположность двухъ, къ которымъ и присоединяюсь! Старшiй фельдшеръ. . . своднаго госпиталя Кораблёвъ».

Про свою болзнь Миронъ говоритъ мало, но бумажку носитъ при себ - на случай кому показать. Показывалъ учительниц - ничего не могла объяснить. Молодой батюшка сказалъ, что первое слово - травма - по-гречески значитъ «рана», а второе - вообще, нервная болзнь: ничего серьезнаго нтъ.

– Какая же у меня рана?! Нтъ ничего.

Какъ-будто, совстно: никакой раны нтъ, а выписали на поправку. Да и въ чайной стали поговаривать: докторовъ задарилъ, вотъ и пустили, а нашихъ, вонъ, и съ прострлами не пускаютъ. Собрался Миронъ сходить въ земскую больницу, да работа.

Говоритъ ещё не совсмъ твердо, чуть заикается, и это, видимо, его удивляетъ - что такое? И про нмца говоритъ часто, котораго пришлось заколоть.

– Такъ заверещалъ нехорошо… чисто на кошку наступилъ. Сейчасъ его голосъ слышу. У него штычокъ-то саблей да и подлинй, а я слёту, да въ самое это мсто, въ мягкое-то… Присягу принималъ… а подумать теперь - до сердца достаётъ. А то онъ бы меня, всё равно.

Нмца онъ видитъ, какъ живого. Некрасивый былъ нмецъ, крупнозубый, глаза навыкат, губы растрепаны, вихрастый, безъ фуражки. Росту былъ необыкновеннаго, а можетъ, такъ показалось: снизу его кололъ.

– Только былъ хрипнулъ - «русъ-русъ!» - готовъ.

Разсказываетъ Миронъ безъ хвастовства и злобы, и какъ-то не вяжется, что этотъ мягкiй, застнчивый, голубоглазый мужикъ кого-то могъ заколоть. Это самый тихiй мужикъ въ сел. Должно быть, потому и называютъ его — Мироша. Онъ очень красивъ, моложавъ для тридцати лтъ, и тихая ласка смотритъ изъ его задумчивыхъ глазъ. Они у него голубинаго цвта, какъ часто бываетъ у свтло-русыхъ молодыхъ мужиковъ. Онъ средняго роста, складный, съ мягкой, какъ пушокъ, русой бородкой, съ пухлыми, добрыми губами. Да и весь онъ мягкiй и ласковый.