Свет с Востока

Другая меж скал и зеленой прохлады Кипящее кружево мчит — водопады. В серебряной пене прибрежные розы, На них семицветные брызги, как слезы. Ей горный простор и любезен, и тесен, И сколько тут грома, и смеха, и песен! Но ярость, и смех, и движение вскоре Убьет равнодушное Мертвое Море.

Рекой протекает судьба человека

По разным просторам короткого века.

В ней радость, мешаясь с тревогой и грустью,

Плывет от истоков — к предвечному устью.

Все судьбы людей — пестротканные реки

Смиренье и страсти сливают навеки

В гасящее счастье гасящее горе

Безбрежное, вечное Мертвое Море.

Одним суждены золотые чертоги.

Другим — власяница, а третьим — остроги,

И каждый себя потешает, считая,

Что он — у преддверья бессмертного рая.

И сколько возни, суеты и разлада

У мнимых ворот первозданного сада!

Их всех примиряет в бессмысленном споре

Живых усыпальница — Мертвое Море.

128

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

А жизнь в лагере шла своим чередом.

Однажды нас выстроили на «главной улице» Комендантского лаг­пункта — широкой деревянной дороге. И в этот миг из подземного карцера вывели трех истощенных, измученных людей, еле удержи­вавшихся, чтобы не упасть от слабости. Они дрожали не то от осенней стужи, не то вспоминая, как их били, и опасаясь новых расправ. На­чальник лагпункта Козырев, оглядев собравшихся, обратился к нам с речью:

— Лагерники! Перед вами три бандита, которые не достойны хо­дить по советской земле. Они покрыли себя вечным позором!

Оказалось, что все просто: эти трое пытались бежать. Я по расска­зам знал, что бывает в таких случаях: окрестных деревень приходится бояться — там сразу выдают беглецов; а по тайге уже идет погоня с овчарками, и вот где-то обессилевший от голода и страха узник стано­вится ее добычей. — «Ложись! — велит охранник. — А то спущу соба­ку, разорвет». Потом подходит к несчастному, ударяет ногой в бок: «встать!» Защелкнулись наручники, пойманного привозят на старое место, бросают в карцер. Потом — новый срок и особо тяжелые рабо­ты.

И это чьи-то дети. Матери, вы слышите их боль?

А вот... Недавно привезли на лагпункт по спецнаряду бухгалтера. Тихий, неразговорчивый, только и узнали, что имеет восьмилетний срок и скоро должен освобождаться. Потом он вдруг исчез. Заметили, что дверь одного из отхожих мест при штабе постоянно закрыта. Взломали, увидели: приезжий бухгалтер стоит на коленях, он затянул на себе петлю. Охранники, вытаскивая окоченевший труп, ожесточен­но пинали его ногами и злобно ругались.

Тоже ведь был чьим-то сыном: ребенок, подросток, юноша, учившийся, любивший. И все мужало, все зрело в нем для этой петли.

Лагерная жизнь шла своим заведенным ходом: переваливалась из года в год, перешагивала через упавших, забитых, умерших.

«Ума холодные наблюдения» и «сердца горестные заметы» понем­ногу приподнимали сникшую мою мысль.

...А кто этот рослый, чуть одутловатый человек с тревожными глазами на бледном лице? Быть может, его глазам никак не привык­нуть к ежедневному созерцанию клетки, в которой мы живем, потому и тревожны? Может быть, и уму все еще не смириться с арестантским положением, поэтому и лежит на лице несмываемая печать глухой тоски. Познакомились, оказалось — Урицкий. Да, племянник того

Раскаты грома

129

самого Урицкого, председателя Петроградской ЧК в первый год рево­люции. «Дядю убил студент-эсер Канегиссер», — сказал он мне. А кто сегодня убивает племянника?

Думаю и надеюсь, Урицкий-младший, хоть вы и связаны кровью с «часовым революции», как его называли, с человеком, имя которого долго носила главная площадь Ленинграда — надеюсь и верю, что вы не считаете себя единственным невиновным в окружении злокознен­ных «врагов народа»? А ведь есть в тюрьмах и лагерях такие лица. Вот и не хочешь, а определенно кажется: фельдшер Орест Николаевич Конокотин, вечно встречающий обратившихся к нему заключенных замкнуто-брезгливым выражением лица и речью сквозь зубы, уж, наверное, говорит про себя: «Я-то сижу ни за что, а вы — не уверен, все-таки у нас, как правило, людей зря не берут». А мы считаем, что он — жертва, как и все, пусть же когда-то и он выйдет на волю вместе с нами.

...И вдруг все мысли рушатся, я закрываю рукой глаза. Ира! Ира... Почему, ну почему же эти окровавленные куски тела, разорван­ного осколком бомбы — ты, а не я, проживший до того страшного дня на шесть лет больше тебя? Где мудрость природы, отнимавшей жизнь у только что начавшей жить? Вот она — слепая безумная пляска природы, а не мудрость. И вновь приходит на память Аррани:

Я хожу и твержу, умерла, умерла, умерла.

Ибо розу-тебя бестелесная тень сорвала

И. рассвета роса не умчалась к полдневному солнцу,

А с твоих лепестков, как слезинка с ресницы, стекла.

Ты ушла, растворилась, исчезла, растаяла вдруг. Растерявшийся — где ты? — с тоской озираюсь вокруг. И не слышу тебя я в смелеющих песнях рассвета И не вижу в зрачках у твоих беззаботных подруг.

Безмятежность не сходит с холодного воска лица, Потому, что любви ты не знала еще до конца И уснула влюбленной, не зная, что в мире живущих Умирает любовь, потому что стареют сердца.

Истекал 1942 год. В начале следующего меня должны были осво­бодить из заключения с окончанием срока. Январь 1943. Остался ме­сяц. Дни недели... Неделя... Четыре дня, три... Настал день 11 февра­ля, которого я ждал, шагая по камерам, скитаясь по этапам, работая на

130

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

пристанях и в тайге, отстукивая на машинке лагерные бумаги. День, которого ждала и не дождалась Ира, день, годы до которого отсчиты­вали другие мои близкие. Меня, между тем, не вызывали. В два часа дня я пошел справиться в УРБ (учетно-распределительное бюро). По­лусонный от «блатной» работы арестант-статистик Чижов лениво перелистывал формуляры личных дел, процедил: «Да, срок истек, за­просим Управление». 23 февраля вызвали и предложили расписаться под извещением. В нем стояло: «Объявите заключенному (мои фами­лия, инициалы), что он оставлен под стражей до конца войны».

Ладно. Пусть это уже третий — после известия о войне и гибели Иры — третий раскат грома, пусть я почти сломлен. Но «почти» это ведь не «конец». Мозг еще жив. И в особенно трудные часы жизни он требует работы, рвется к ней. Действие рождает противодействие, чем больше одно, тем сильнее другое, так должно быть. Смотри, слепоглу­хонемая Елена Келлер овладела тремя европейскими языками — пом­нишь, ты мальчиком читал об этом в старом журнале «Нива»? Это — человек. А пасть, превратиться в ничтожество куда как легко. Тем более что в самом человеколюбивом государстве для этого созданы сейчас все условия.