Свет с Востока

Но вдруг новый оклик:

— Шу-му! Шу-му!

138

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

Это уже теплый голос. «Шу-му» — так звучала моя фамилия в ус­тах китайца Ван Чжияна, давнего собрата по несчастью. Вот он сам стоит у небольшого придорожного домика, приветливо машет рукой.

— Шу-му, ходи сюда, ходи сюда! Подхожу, кладу руки ему на плечи.

— Ни хао! Здравствуй! Ван суй! Десять тысяч лет жизни тебе! Он смеется, отвечает по-китайски, тащит меня в домик. Сидим, вспоминаем Комендантский лагпункт, железнодорожные

свои работы, свой шпалозавод. А что теперь? Ван, отбыв срок, работа­ет путевым обходчиком на этой крохотной таежной станции, где мы сейчас обретаемся. А я, освободившись, вот, иду в какую-то дальнюю Тунгуску считать на складах деловой лес. Оба все еще ходим по лагер­ным дорогам, а что будет завтра? Надо надеяться на лучшее, а худого и так хватило, Ван угостил меня молочным супом с картофелем. Потом покурили, я встал.

— Прощай, Ван! Мне надо успеть дотемна в незнакомое место.

— Прощай, Шу-му...

Я пошел дальше. Так мы расстались навек.

Имеющихся тысяч лагерей — им мало. Тунгуска и Сосновка — новые дети, свежие отростки раскидистого древа ГУЛАГа. Где-то ря­дом были «трудармейцы» — население бывшей республики Немцев Поволжья со столицей в городе Энгельс. «Т/а» — трудармейцы пред­ставляли собой нечто среднее между «в/н» — вольнонаемными и «з/к» — заключенными: у них действовали партийная и профсоюзная организации. Вольнонаемные именовали их «товарищами», но — уехать нельзя, извольте работать там, куда вас привезли.

В Тунгуске я ежедневно выходил на склады с бригадой учетчиков леса. Судя по немецким фамилиям — иногда русифицированным: «Шиллеров»— многие трудармейцы были привлечены к участию в инвентаризации. Все сортименты — авиационник, палубник, понтон-ник, шпальник, строевик, телеграфник, рудстойка, дрова-долготье, дрова-швырок — были мне хорошо знакомы, давний труд на штабе­левке научил многому. Работа по переучету всего наличия заготовлен­ной древесины и сверка с бухгалтерскими данными шла довольно быстро, к исходу ноября инвентаризация была закончена. Печальным ее итогом стало выявление преступной бесхозяйственности: арестан­тов заставили спилить и уложить в штабеля шестьдесят пять тысяч кубометров леса в такой местности, откуда его нельзя было вывезти — этому мешали болота и сильная холмистость лесоповальной деляны;

Пешком по шпалам

139

древесина, естественно, сгнила. Говорили, что начальник Тунгусского подразделения Тихон Васильевич Баранов был осужден за это на во­семь лет лишения свободы. Если это так, то, к сожалению, высокому начальству Красноярского лагеря урок не пошел впрок: я позже видел, с каким бездушным проворством перебрасывались рельсы с одного склада лесопродукции на другой — вместо того, чтобы пошевелиться и раздобыть несколько пар недостающих рельсовых плетей по 12,5 метра! Безрельсовый склад обрекался на умирание, труд многих людей и богатство страны растаптывались — видеть это было больно.

По возвращении на Шестой лагпункт мне на рубеже 1944-1945 годов довелось побывать и заведующим столовой, и заведующим пе­карней. Там вскоре выяснилось, что я был прав, отказываясь в свое время перед Сергеем Викторовичем Синельниковым от таких постов: кое-кому из власть предержащих полагалось «класть в лапу», это было противно, а по отношению к заключенным и безнравственно. Однако честность подстерегли неприятности вплоть до нового тюремного срока, и я был рад, когда столовая и пекарня остались только в области моих воспоминаний — невеселых, но это были уже лишь воспомина­ния.

Явившись в Пойму, где находился отдел кадров, я спросил: «Куда можно устроиться на работу?» Здесь пришлось вплотную столкнуться с инспектором Истоминой, оставившей во мне тяжелое впечатление. За протекшие к тому времени семь лет общения с жизнью НКВД я насмотрелся всякого, но сейчас нравственное падение впервые передо мной воплотилось в женщине. Евгения Александровна Истомина была надменна — ее супруг являлся начальником лагерного отделения, где она подвизалась. Но, кроме того, она ненавидела интеллигенцию — в кругу охранителей правопорядка это считалось признаком благона­дежности. Ненависть и мысли выплеснулись в истерическом выкрике, которым инспекторша заключила свой разнос меня за то, что я нигде подолгу не работаю: «Мне плевать на то, что вы философ!» После это­го помощник Истоминой с усмешкой предложил мне должность пас­туха телят. Я всегда считал, что всякий честный труд почетен, однако дурацкая усмешка провинциального грамотея заставила меня молча повернуться и уйти. Вскоре представилась возможность устроиться пожарным сторожем на лесосклад.

Место моей работы располагалось в шести километрах от Шесто­го лагпункта. Снова надо было ходить по шпалам, на этот раз еже­дневно и бесконечно — я охранял склад, начиная от семи часов утра и

140_Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

до семи вечера или в течение стольких же часов ночью. Чтобы сберечь единственную пару обуви приходилось, миновав лагерный поселок, ее снимать и продолжать путь босиком. Этим пользовались вечно голод­ные комары.

Штабеля разновидных и разносортных бревен окружала нехоже­ная тайга. Невозмутимая первозданная тишина стояла вокруг меня памятными днями летнего умиротворенного покоя и под звездным небом. Ни звука, ни шороха. Идешь по складу или прохаживаешься у сторожки, и сам вдруг ненароком настораживаешься, услышав свои шаги. Здесь, посреди леса, я был наедине с природой. Где-то шумят города, кипят страсти, даже в шести километрах отсюда мои соседи по крохотному поселку волнуются, спорят, приказывают,— а тут все неподвижно, и в то же время все живет, каждая былинка и каждый кузнечик.

Здесь, на складе, моим постоянным спутником было творчество без помех, без нежданных окриков. И вновь Аррани:

Слава тебе, засветившему солнце во мраке вселенной, Зодчему храма таинственных вечно красот мирозданья... В капле ничтожнейшей солнце находит свое отраженье. Так отражаешься ты, всепроникший, всевечный, В каждой пылинке и в каждом незримом движенье, В каждом мгновенье стихии времен быстротечной...

Над складом висел тихий августовский полдень, когда к моей сто­рожке подъехали три всадника.

— Стой, кто такие? — спросил я подходя. Один, указав на ехавше­го чуть впереди, ответил:

— Начальник Первого ОЛПа (отдельного лагерного пункта) Сур-нин, мы с ним.

Они спешились, и Сурнин обратился ко мне:

— Хорошо дежурите. Вы кто?

— Сторож. Пожарный сторож.

— Всю жизнь, что ли, сторожем были? Кем раньше-то?

— Студент Ленинградского университета. По восточным языкам.

— Какие языки знаете?

Я начал перечислять и дошел до финского. Сурнин оживился:

— Хорошо, как по-фински «нож»?

— «Пуукко».

— А по-нашему, на коми языке — «пурто». А как... ну, «костер»?

Пешком по шпалам

141

— «Нуотио».

— А у нас — «нодья». Похоже.

— Финский и коми — родственные языки, товарищ начальник. Меня потянуло сказать об этом подробнее, привлечь тюркские

данные, но Сурнин вдруг спросил:

— Вы, видать, образованный, так, может, и на машинке умеете печатать?

— Да, приходилось.

— Что тут вам делать? Приходите в наш отдел кадров, передайте: я сказал, чтобы вас назначили на машинку. У нас на ней некому рабо­тать.