Свет с Востока

— Вот, — с гордостью сказала молодая женщина, — вот что на носки выменяла, приобрела прямо на рынке. Без крупы проживу, без Шекспира — нет. Будем вместе читать.

И это когда мы, «директивники», вели полуголодную жизнь! К моему горлу подступил комок.

— Здорово, — только и смог я произнести. — Будем вместе чи­тать.

Начальник лагпункта Синельников распорядился, по согласова­нию с узником-врачом Кочетковым, ежедневно варить и давать за­ключенным хвойную настойку — все-таки в ней присутствуют какие-то витамины. У входа в столовую появился бачок с настойкой, а возле него — седобородый человек, разливавший напиток в подставляемые кружки.

Это был содержащийся на Шестом лагпункте Сидамонидзе, ме­стоблюститель патриарха всея Грузии.

Как только мне об этом сказали, я пригласил Сидамонидзе в свой секретарский «кабинет» — комнатку рядом с начальничьей — и по­просил его поучить меня грузинскому языку. Я до сих пор помню сверкающие живым блеском глаза на усталом старческом лице и до­ныне храню грубые листочки оберточной бумаги с грузинскими сло­вами, каллиграфически выписанными рукой местоблюстителя патри­арха. Как и при изучении других языков, меня, прежде всего, занимали обозначения простейших общечеловеческих понятий: «земля», «вода», «небо», «отец», «мать», «один», «два» и так далее. Сравнение разно­язычных слов для одних и тех же явлений и предметов давало обиль­ную пищу для моих размышлений о происхождении языков и об их последующих взаимоотношениях.

Занятия грузинским, проводившиеся по вечерам, после рабочего дня, заставляли меня поздно уходить на ночлег за зону. Надзиратели Груздев и Шульга смотрели на это косо — вольнонаемным, даже в моем бесправном положении, не положено было слишком долго за­держиваться среди заключенных. Как-то они даже «застукали» меня за тем, что, решив не проходить лишний раз мимо подозрительных вах­теров-охранников, я преспокойно улегся ночевать на скамейке, сто­явшей в моем «кабинете». Это было прямым нарушением лагерного распорядка, стражи подали донесение старшему надзирателю — седо­му сержанту Окладникову, называвшему себя «начальником режима».

Пешком по шпалам

135

Но тому в это время было не до меня: показалось ему, что один аре­стант не так на него посмотрел, как должно, и он принес мне свой рапорт на имя Синельникова о том, что з/к (заключенный) такой-то хочет его, Окладникова, «уничтожить». Мы с Сергеем Викторовичем посмеялись — и над страхами бравого «начальника режима», и над его правописанием. А Окладников, поскольку его никто не стал «уничто­жать», приободрился и начал было выговаривать мне за ночлег в зоне. Но я ответил: «Товарищ сержант! Мне действительно пришлось до­поздна задержаться в зоне, потому что никак было не оторваться от страниц гениального труда товарища Сталина «Краткий курс». Потом прилег на пару минут, чтобы, передохнув, дальше читать. Вы-то, ко­нечно, уже знакомы с этим великим произведением!» Окладникова моя горячая речь так сбила с толку, что он чистосердечно проговорил: «Я еще не читал...» — «Товарищ сержант, как же так? Вся страна чита­ла, а вы нет! Странно, очень странно!» Бедный старик побледнел и быстро пошел прочь; мне стало его жаль. А «Краткий курс» у меня и в самом деле был, я попросил его у командира взвода охраны Попова, чтобы познакомиться с книгой, о которой говорилось денно и нощно. Кое-что прочитать в ней я успел, но судьба этого экземпляра «гени­ального труда» оказалась печальной: уголовники выкрали ее из моего служебного стола на раскурку. Такая же участь постигла и учебник терапии, присланный мне матерью Иры. Вверху титульного листа стояло: «С приветом из Заполярья. О. Серебрякова» — родители Иры жили в Мурманске. Эта книга стоит перед моими глазами до сих пор — так же, как присланные Ирой номера журнала «Ленинград» со стихами Леконта де Лилля и Артюра Рембо.

...Лето 1944 года кончалось. Однажды, зайдя в санчасть, я увидел в углу на скамейке тело, накрытое простыней. Мне сказали: у юноши-армянина завтра кончался срок заключения, а сегодня он решил пойти на лесоповал в последний раз, попрощаться с тайгой. От падавшего дерева отвалился небольшой сук, ударил юношу в висок, смерть на­ступила мгновенно.

Позже, зимой, предстало передо мной как бы продолжение скорб­ного зрелища. Был ясный морозный день, когда воздух как будто звенит от стужи. У санчасти, во дворе зоны, понуро стояла запряжен­ная в повозку лошадь. На повозке помещался наспех сколоченный ящик, в нем лежал обнаженный труп, вынесенный из стационара. Возница-заключенный вышел из санчасти с дощечкой, на которой значились «установочные данные» умершего: номер личного дела,

136

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

фамилия, инициалы, статья уголовного кодекса, по которой он был осужден, срок заключения, начало и конец этого срока. Больше ничего Возница приподнял крышку ящика, бросил дощечку на лицо покой­нику. Она звонко стукнулась об окаменевший нос и провалилась куда-то вглубь. Живой человек тронул вожжи, лошадь поплелась, увозя мертвого человека к проходной. Через одиннадцать лет, уже в тайшет­ском заключении, я услышал: за проходной охранник молотком раз­бивает череп мертвецу — так надежнее, потому что вдруг заключен­ный притворился мертвым, а там, в лесу, куда его отвезут, выскочит из гроба и давай бог ноги! Враги народа — они ушлые, на все горазды.

Синельникова «за мягкотелость» сняли с должности начальника лагпункта еще в апреле. Конечно, инженер. Может, еще и непонятные книжки читает, какой из него начальник лагеря? Прислали хмурого и жесткого Василия Алексеевича Иванова. Этот меня невзлюбил, до поры до времени терпел, потом, осенью, отставил от секретарства.

Пришлось искать новую работу. Как раз понадобился предстви-тель от Нижне-Пойменского отделения на инвентаризации лесных складов нового подразделения лагеря— в Тунгуске. Меня послали туда. Тунгусское подразделение, недавно основанное среди еще более глухой тайги, чем старые «лагточки», располагалось километрах в два­дцати пяти за Шестым лагпунктом, где я жил. Местный поезд ходил редко, я отправился по шпалам пешком.

Тайга прекрасна. Кто однажды ее увидел, тот не забудет стройных и сильных деревьев, прозрачных родников и чистого, наполненного хвойным запахом воздуха. Но жизнь тайги отравлена проклятием рабского труда и скорбью, витающей над лесными могилами загнан­ных узников. Тысячи подневольных бригад, сотни тысяч безвестных могил.

Если бы тайгу не отдали тюремщикам, она могла бы стать земным раем.

...Ты помнишь? В закате зимнем Снегов золотое море, К лесам и вершинам синим Уносится лыжный след, Я мчусь по нему. Навстречу Вечерние мчатся зори, И ветра мне сладки речи, Как сладок любовный бред.

Пешком по шпалам

137

И вдруг я увидел неясность. Стремительность в каждом нерве, В ресницах — небес безбрежность И льдинок солнца хрусталь. Я тихо промолвил: «Пайва!» И ты отвечала: «Тере!» И судеб двойная лайка Помчала нас вместе в даль.

Как хочется, чтобы все на земле было совершенным!

Я быстро шел по шпалам, оглядывая бежавший назад бесконеч­ный лес. Кругом было пустынно и тихо, в чутком покое серого осенне­го дня, наполненного неподвижным светом, стук шагов отдавался резко и остро.

— Стой!

Что такое? А, это я прохожу мимо какого-то лагпункта и меня ок­ликает часовой с охранной вышки.

— В чем дело?

Я ведь уже «вольный», значит, могу и так разговаривать с охра­ной — недовольно, возмущенно.

— Кто такой?

— Вольнонаемный!

— Покажи документ!

Опять документ! Я вспоминаю того плюгавого на станции. Дос­таю удостоверение лаг-работника, где уже стоит не «з/к» — заключен­ный, а «тов.», иду к вышке.

— Не подходи! — вновь раздается голос. — Положь под камень, сам отойди в сторону!

— Черт с тобой...

Я выполняю приказание. Часовой опасливо подходит, берет удо­стоверение, одним глазом читает, другим следит за мной. Потом кла­дет спасительную мою бумагу под камень и возвращается на свою вышку, оглядываясь: не собираюсь ли я на него наброситься? Удосто­верение-то да, конечно, а вдруг...

Я стараюсь быстрее уйти от бдительного служаки-охранника, от забора, который он сторожит. Тайга, снова простая тайга без людей, тихая и бесстрастная, смотрит на меня, я ищу успокоения в ее тишине и бесстрастности.