Свет с Востока
Шрифт:
1943 год прошел в напряженной работе. Я восстановил по памяти все свои лингвистические записи — те, которые украли у меня на раскурку уголовники на Беломорканале, и те, которые я спас от обыска в Котласе, но не мог спасти от следующего тления. И появились новые стихи и переводы. Но самым важным в то время было то, что начали собираться, все плотнее прилегая одна к другой, мысли вокруг будущей кандидатской диссертации.
В начале 1944 года война все еще длилась, но меня вызвали на освобождение. 20 января дежурный охранник открыл передо мной проходную, подозрительно оглядел с головы до ног. Прочел и перечитал справку об освобождении. Потом открыл вторую дверь — на улицу, и я вышел, крепко
Пешком по шпалам
131
ПЕШКОМ ПО ШПАЛАМ
Справку об освобождении из лагеря надо было обменять на паспорт— милиция находилась в Ингаше, за пятьдесят километров от Поймы. 27 января 1944 года, под вечер, я пришел на местную железнодорожную станцию Решеты. Зал ожидания был наполнен разноголосым гулом и табачным дымом.
Ко мне подошел низкорослый человечек в новых валенках, добротном полушубке, теплой шапке-ушанке.
— Дозвольте прикурить.
Затянулся, выпустил густую дымную струю.
— Морозы-то какие стоят, а? Наверно, градусов далеко за тридцать будет, как считаете?
— Может быть, и за тридцать, — ответил я. — В общем, не жарко.
— Да-а... — протянул человечек. — А не знаете, скоро придет поезд?
— Вроде, должен быть в семь часов, а там кто его знает. Говорят, иногда опаздывает.
— Да, бывают заносы в пути... А далеко едете?
— Близко, в Ингаш.
— Ингаш — да, это рядом. Что, родственники там?
— Нет, по делу.
— Да-а, делов-то всем хватает: у одного, глядишь, то, у другого — это. А я вот еду к теще погостить, давно собирался, да все некогда, недосуг.
Мне стало скучно и тоскливо. В непрошеном собеседнике томила бившая в глаза сытая пустота, и в то же время что-то настораживало — не то «влезание в душу» при назойливых попытках завязать разговор, не то колючий взгляд бегающих глаз. Я уже хотел отойти в сторону, как вдруг с лица человечка сбежало беспечное выражение, и его пропитый голос отрывисто произнес:
— Ваши документы!
Привычным жестом был отогнут лацкан полушубка и сразу возвращен в прежнее положение. Из тайника матово мелькнула какая-то бляшка, дававшая ее владельцу право задержать среди вольных людей любого показавшегося подозрительным: вдруг— беглец из лагеря? Вот ради чего передо мной разыгрывалась комедия с невинными вопросами. Вздрогнув, будто наступил на змею, я достал и с отвращением протянул сыщику справку об освобождении, подписанную его хо
132
Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК
зяевами. Он тупо смотрел в бумагу, медленно шевеля губами, потом сложил, вернул ее мне и пошел прочь. Я поглядел ему вслед с чувством омерзения. Люди по-разному добывают себе хлеб.
Подошел поезд, все вагоны были закрыты. Я вскочил на подножку и, отворачиваясь от ледяного ветра, боясь хоть на миг отпустить поручень, промчался до Ингаша. Назавтра вернулся в Пойму с паспортом. Теперь-то я уже совсем вольный гражданин.
Жизнь внесла уточнение: такой вольный гражданин, как я, не имеет права вернуться домой, на запад страны: он должен (должен!) остаться на работе в лагере, но теперь это зовется «работой по вольному найму», а для того, чтобы это осуществилось и было незыблемо, он обязан сдать паспорт в отдел кадров отделения лагеря.
Все это было предписано спущенной в низы директивой ГУЛАГа. Поэтому ее жертвы стали называться «директивниками». Таковых насчитывалось довольно много; теперь, отбыв ни за что шесть, вместо назначенных пяти, лет заключения, я пополнил их число.
— Можете остаться у нас «машинисткой», — сказал мне вольнонаемный главный бухгалтер Кузьма Иванович Дудин. Он хорошо относился к заключенным, в голосе его звучала озабоченность по
поводу моего трудоустройства. — Работали вы как надо, штаб весь обслуживали. Но у «машинистки» зарплата дохленькая, жить на нее трудно, хоть и несемейный вы...Сдавая паспорт в отдел кадров за зоной, я столкнулся в коридоре с Сергеем Викторовичем Синельниковым, который когда-то приносил мне печатать «простыни» с «технико-экономическими показателями» плановой части штаба. Сейчас, вдруг освобожденный «по чистой», то есть в связи с прекращением дела, он был назначен начальником Шестого лагпункта — того самого, где я содержался в 1940 году. Синельников предложил мне переехать на Шестой и занять пост заведующего пекарней.
— Сейчас война, продуктов не хватает, и много рук — жадных и бесчестных — тянется к хлебу, — говорил он убежденно. — На пекарне нужен честный человек.
— Сергей Викторович, не по мне это дело. Меня там красивенько обворуют. Из-под замка вытащат муку или хлеб. Должен же я временами отлучаться, а ночью спать, наконец.
— Тогда, может быть, пойдете ко мне секретарем?
На том и поладили. В доме солдатки я ночевал на скамейке у кухонного окна, из которого постоянно дуло; может быть, вдали от сто
Пешком по шпалам
133
лицы лагерного отделения легче найти сносное жилье? С другой стороны, секретарские доходы хоть и малы, но, вероятно, на них можно будет завести огород с картошкой да морковью? 13 февраля я перебрался на Шестой лагпункт.
Потекла своеобразная жизнь. «Гражданин секретарь», как меня теперь называли заключенные, следил за доставкой писем этим работягам, напряженно ждавшим очередных весточек из дому; сопоставлял списки вольнонаемных дежурных на лагерной кухне: учитывал количество освобожденных по болезни на каждый день; переписывал приказы начальника лагпункта Синельникова — не на бумагу, которой из-за войны не хватало, а на обструганные доски, постепенно образовавшие «деревянный архив». Заведующий овощехранилищем Михаил Николаевич Концевич приютил меня в своем доме. Того, что выдавали, не хватало, и по выходным дням я то возился на своем огороде, то ездил в Пойму докупать кое-что для еды на имевшемся там рынке. Среди покупок бывало твердое молоко. Эту жидкость хозяйки, державшие коров, ставили на мороз, молоко застывало, потом его выбивали из мисок, и на прилавках появлялись бело-желтые кружочки. Их покупали, на зимней сибирской улице они не таяли, а уж дома-то не забудь положить кружочки в посуду.
Бывая в Пойме, я встречался с Арпеник Джерпетян, которую все ее знакомые звали просто «Арфик». Ее освободили незадолго до меня из того же Комендантского лагпункта, она тоже была «директивни-ком». Когда-то учившаяся в московском Литературном институте, Арфик теперь была банщицей. Но прошлого не перечеркивала. Я приходил в ее крохотную комнатку при поселковой бане, мы вели долгие разговоры о поэзии и прозе. Однажды я даже начал переводить стихами ее написанную по-армянски поэму, которую она посвятила близившемуся восьмисотлетию Москвы. Поговорив, мы угощались ломтиками холодного вареного картофеля с луком и подсолнечным маслом— Арфик почему-то называла это кушанье «английским блюдом».
Как-то раз она сказала:
— Хочу в будущий выходной съездить в Тинскую — двадцать километров от Поймы в сторону Ингаша. Надо там, на рынке загнать носки теплые, новые, из Москвы полученные. На крупу или муку или что-нибудь из продуктов.
Когда в следующий раз я к ней зашел, то не увидел ни крупы, ни муки. Вместо них на столике, за которым Арфик и ела, и писала, лежал
134
Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК
толстый том Шекспира из полного дореволюционного издания. Здесь были «Король Лир», «Макбет», «Отелло» и другие сокровища.