Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

Он и его спутники посидели в сторожке, потом, отдохнув, снова сели на коней и поехали дальше — как я понял из их разговора, на охоту. А для меня в этот день обозначился еще один поворот в моих скитаниях. Пробыв сторожем до сентября, я затем перешел на работу в Первый ОЛП. Он помещался в трех километрах от моего обиталища на Шестом лагпункте, туда надо было идти в сторону, противополож­ную складу, по широкой лесной дороге.

И вновь я — «машинистка» Главной бухгалтерии. И опять я встретился с юрисконсультом Федором Михайловичем Лохмотовым, знакомым по Комендантскому лагпункту. Он и здесь пребывал в этой должности, но теперь у бывшего красногвардейца уже кончался вось­милетний срок, он жил надеждой на скорое свидание с дочерьми — инженерами на Сталинградском тракторном заводе; а сына уже не уви­деть, пропал

без вести во время войны. Снова мы с Федором Михайло­вичем работали в одном помещении и говорили о разных разностях.

Нередко приносила мне работу Паперкина, секретарша Сурнина. От «кадровички» Кикиловой она знала, что я «директивник», и отно­силась ко мне соответственно: ни «здравствуйте», ни «пожалуйста» не говорила, а лишь небрежно роняла, кладя работу к машинке «отпеча­тать (столько-то) экземпляров, срочно». Главный бухгалтер Львов был высокомерен и груб. Однажды я не сдержался, ответил резкостью, он пожаловался заместителю Сурнина — командиру взвода охраны Куч-мелю, тот долго и нудно мне выговаривал. А охранник Мосиенко уже приготовился было меня застрелить. Все дело было в том, что я как-то шел в проходной ОЛПа вдоль забора контрольной полосы. «Эй! — крикнул хриплый голос. — Отойди прочь!» Я узнал Мосиенко, на ко­торого был давно зол, и решил проявить твердость, продолжал путь, не сворачивая. «Эй, ты, оглох, что ли? Отойди, а то стрелять буду!» Но

142

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

я дошел до проходной по избранному мной пути, а ретивый страж, видимо, сообразил, что перед ним какой ни есть, а вольнонаемный, и выстрел в него может принести стрелявшему осложнения. С Мосиен-ко у нас были старые счеты: один раз, когда я работал заведующим пекарней, нужно было в сумерках быстро перевезти муку со станции на склад, а этот упрямый служака, охранявший тогда на Шестом лаг­пункте, загонял арестанта-возчика в зону: «уже темно!» Я доказывал, что ночью не из чего будет печь хлеб, Мосиенко же твердил свое — конечно, ему хотелось не конвоировать подводу с мукой, а скорей уйти в казарму. То, что завтра заключенные останутся без хлеба, его не вол­новало, ему все равно. И тут меня прорвало — годы унижения, кото­рое приходилось молча сносить, на миг отшвырнули мою обычную сдержанность, и я осыпал ошалевшего от неожиданности охранника самыми изощренными непечатными ругательствами, какие только поселило в моей памяти длительное заключение. Я бушевал ради того, чтобы завтра у заключенных был хлеб, и в то же время мстил за все зло, причиненное мне и множеству других людей неправдой, лживыми и продажными судами, злобными конвоирами. Кончилось тем, что мука была перевезена в склад, но Мосиенко затаил обиду и охотно послал бы пулю в меня, только «бы» помешало. А все-таки жаль этого пожилого солдата — он, должно быть, никогда не задумывался о том, что можно и нужно жить не так, как он, а по-человечески.

Исполнилось шесть лет моей жизни в заточении, шел третий год ссылки. Итого восемь с лишним лет неволи. Кто я? Недоучившийся студент, которому перевалило за тридцать, человек, освобожденный из-под стражи, но лишенный возможности заниматься избранным делом жизни, поденщик, отдающий время, зрение и нервы — а то, и другое, и третье невосстановимы — случайным работам, чтобы про­длить свое существование.

...Творчество— постоянное, наперекор обстоятельствам— уте­шает меня. Те свершения, которые кажутся удачными, приносят мне удовлетворение, наполняют гордостью. Ради этого я во все годы за­ключения старался сберечь свой мозг. Но иногда я себе кажусь бабоч­кой, бьющейся о стекло закрытого окна. Откроется ли оно раньше, чем упаду, обессилев?

Должно открыться. В самые тяжелые мгновения я говорил себе: «моя жизнь не может кончиться в неволе, не для этого она мне дана».

Были приложены все усилия к тому, чтобы вырваться в Ленин­град — к университету, к Институту востоковедения. Еще летом 1944

Пешком по шпалам

143

года, едва освободившись от лагерных решеток, я восстановил связь со своим учителем Игнатием Юлиановичем Крачковским. Началась по­стоянная переписка. В 1945 году Крачковский прислал мне экземпляр первого издания своей только что вышедшей книги «Над арабскими рукописями. Листки воспоминаний о книгах и людях». Там я нашел строки о моей работе над рукописью средневековых арабских лоций в студенческие годы.

Слова наставника особенно волновали и поддер­живали в моем положении:

«У меня появился /.../ ученик, который без всякой моей инициа­тивы оказался энтузиастом арабской картографии и географии. С большой радостью он познакомился с /.../лоциями и по достоинству оценил их значение. Я с удовольствием видел, как он упорно преодо­левал трудную терминологию и настойчиво добивался идентификации географических названий. Его неслабеющий энтузиазм обещал хоро­шие результаты, он рос на моих глазах, но ряд обстоятельств прервал его научную работу в самом начале».

Академику пришлось не называть фамилии ученика, потому что под неопределенным выражением «ряд обстоятельств» было скрыто определенное: «арест». Но в кругах востоковедов знали, о ком идет речь, поэтому в последующем переиздании книги Крачковского на арабском языке инкогнито было раскрыто.

Вскоре в том же 1945-м на имя начальника Красноярского лагеря НКВД полковника Филиппова пришло ходатайство Института востоко­ведения Академии наук СССР о снятии с меня «директивы» и разреше­нии вернуться для продолжения научной работы в Ленинград. Одно­временно я получил письменное разрешение на въезд в Свердловск, откуда до Ленинграда было, конечно, ближе, чем от моих лагпунктов.

И обращение Института, и позволение въезда остались без по­следствий. Это ожесточало и усиливало желание непременно добиться своего. Сказал же любимый вождь: «для великой цели дается великая энергия», я испытал это на себе. Бороться и победить, иного быть не должно. И все же не раз приходила усталость и ныло сердце.

— Где же справедливость, правосудие? — однажды воскликнул я, разговаривая с другим «директивником», бывшим товарищем по эта­пу в Сибирь. Мы оба по делам службы оказались в зоне одного не­большого лагпункта неподалеку от моего Шестого.

Собеседник пристально взглянул на меня и криво усмехнулся.

— Эх, дорогой! Вы до сих пор не знаете, где справедливость? Пой­демте, покажу.

144

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

Я, недоумевая, последовал за ним. Обогнули барак, вышли к ши­рокой площадке. Спутник, чтобы не привлекать внимания охранника на вышке, чуть заметно указал рукой и понизил голос.

— Видите? Вон там старый человек в ушанке, ватнике, валенках расчищает лопатой дорожку от снега? Повезло, ведь все-таки не на общих подконвойных работах, а в зоне трудится. Это Генеральный прокурор нашей страны Рубен Катанян. Большевик-подпольщик, по должности — страж государственной справедливости. А ныне самого сторожат. Вот где справедливость, а вы ищете...

Но, мучаясь, отступая и вновь наступая, удалось остановить на­раставшее отчаяние. Я смог добиться осмотра меня высокопоставлен­ной медицинской комиссией Красноярского лагеря. Она установила, что из меня уже ничего выжать нельзя, постоянное недоедание и нервная истощающая напряженность в течение многих лет сделали свое делсд. На основании заключения медиков «директива» была с меня снята. 17 июня 1946 года эшелон гвардейцев, возвращавшихся с даль­невосточного фронта — в другие поезда было не попасть — помчал меня в Москву, к полной свободе, как я тогда думал.

ТРИ АРАБСКИЕ ЛОЦИИ

Понадобилось около трех недель, чтобы добраться из Краснояр­ского края до азербайджанского города Шемаха — в первом послево­енном году поезда были переполнены, железная дорога ввела допол­нительный поезд № 501, в просторечии «пятьсот веселый», где путни­ки располагались прямо на полу товарных вагонов.

Сердечная встреча с братом оставила первое глубокое впечатление в моей послесибирской жизни. Мы дружили с детства, он, старший, как мог, всегда помогал мне и советами, и средствами из своих скром­ных заработков. На протяжении моих тюремных лет мы постоянно тосковали друг о друге и теперь не могли наговориться.

— Ты спасся чудом, — говорил брат. — Было много ужасных дней и ночей, когда казалось, что мы уже не встретимся.

Другое переживание ждало нас в шамахинской милиции. Мы принесли туда заявление о моей временной прописке ради краткого отдыха. Офицер-азербайджанец, просмотрев мой паспорт, спросил:

Три арабские лоции

145

— Почему хотите временную прописку? Уедете?

— Да, в Ленинград.

— В Ленинград? — Он покачал головой. — Вам туда нельзя.

— Как это... нельзя?

Поделиться с друзьями: