Свет с Востока

...Ремесленник в науке, искусстве осознанно лепит второстепен­ное, полагая, что создает первостепенное, так как, по его мнению, он достиг вершин мастерства. Художник безсознательно, по вдохнове­нию, творит первостепенное, полагая, что создает второстепенное, в силу чего постоянно стремится к совершенству.

...Говорят, что не ошибается тот, кто ничего не делает. Увы, он ошибается больше всех. Ибо все в теле устроено ради работы, и то, что не работает, отмирает. Поэтому худшая из работ — лучше приятней­шего из видов безделия.

...Свобода человека — это, прежде всего, свобода его мысли. Ко­гда в науке воздвигаются культы, а сомнения подвергаются преследо­ванию, то это уже не наука, а религия.

Вечная драма интеллекта...

Нет! Почему?

Потому что смертные созидают бессмертное. Хрупкие люди вздымают в небо этажи вечного здания науки, и это делает вечными их самих.

Созидать можно, лишь сомневаясь в предшествующем. «Сомне­ваюсь — значит мыслю, мыслю — значит существую», — сказал Де­карт.

Созидать можно, лишь не боясь ниспровергнуть. Для ученого нет ничего святого, кроме истины. Не истина существует, поскольку ее высказывают авторитеты, а авторитеты существуют лишь в той мере, в какой они высказывают истину.

Следовательно, ученый по самой своей природе революционер. Другим он быть не может, ибо прогресс знаний рождается непрерыв­

250

Книга третья: В ПОИСКАХ ИСТИНЫ

ной революцией в теории и практике. И, будучи революционером, он, чтобы всю жизнь оставаться движущей силой своей идеи, должен быть целеустремленным, самоотверженным и скромным бессребрени­ком. Такие люди бессмертны.

...Там, где часто рассуждают о последовательности, правде и справедливости, эти понятия обычно отсутствуют. В державах, осно­ванных на лжи и насилии, ничто так не бесправно, как право. Ибо главная забота внутренне слабого государства — подавление личности.

Что касается интеллигенции, то она во все века стяжала особую ненависть, или, по крайней мере, подозрительность господствующих слоев. Это нетрудно объяснить, если видеть в исходном латинском «интеллегенс» — «сведущий», первоначальное «интер легенс» — «чи­тающий между (строк)». Такой человек опасен, ибо он сразу разобла­чает казенную ложь, может раскрыть верноподданным глаза на ис­тинное положение дел. Поэтому власть придержащие теснят интелли­генцию, устанавливают за ней надзор и создают свою, придворную «интеллигенцию» — тогда это слово указывает уже не на высокий ум, а на род занятий. «Интеллигенты», которых вывели в государственных питомниках, обязаны всеми средствами утверждать государственную ложь, растлевать человеческое сознание, выдавая ложь за единствен­ную и непогрешимую истину.

«Государственный служащий» (так именовал каждого сотрудника секретарь нашего института) может уйти на пенсию. Ученый — нико­гда. Он продолжает жить вечно, даже после своей телесной смерти. Ибо его мысли служат человечеству. Творящая душа ученого рождает в столетиях все новые мысли, и от этого он не стареет, а облекается постоянной молодостью.

«Если Вы не сможете убедить Ваших коллег...» — наступал на ме­ня директор института. Оставаться здесь было невыносимо для меня. 25 октября 1979 года я простился со своим рабочим столом и ушел. Стук, стук, шаги свели меня на первый этаж, вывели на Дворцовую набережную и через Машков переулок к Мойке. Дальше, дальше, прочь.

Варкое и Пушкин

251

БАРКОВ И ПУШКИН

Отныне я был свободен от обязанности участвовать в ученых за­седаниях. Кроме того, я более не был стеснен академической план­картой, где мне указывалось, чем я должен заниматься и сколько ав­торских листов я должен произвести. Это позволило мне значительно расширить круг моих исследований. Меня все больше влекли общие вопросы истории, языкознания и культуры, где я надеялся прийти к новым выводам на основе моих предыдущих более специальных ис­следований, а также общих жизненных размышлений последних не­скольких десятков лет. Как и раньше, я с головой уходил в работу, но иногда горечь не отпускала: что будет дальше, кому нужна моя борьба, мои работы? Куда идет Россия?

В эти минуты я невольно обращался к поэзии. Поэзия — в стихах, в других искусствах и в самой прозе — облагораживает нас. Она при­вивает нашим сердцам искренность и сострадание, великодушие и скромность, терпение и признательность, мечту и любовь к прекрас­ному — все то, без чего мы не были бы людьми. Академическое воспи­тание учит наукам, строго разложенному по ячейкам областей знания, опыту предков. Это мир формальной логики, апофеозом которой является римское: «Да свершится правосудие, хотя бы погиб мир».

Можно изучить много наук и не постичь их. Постижение дано лишь тем, кому открылся внутренний смысл человеческих знаний, их поэзия. Такие уже не смогут оставаться учеными ремесленниками, они станут художниками науки. Можно написать сотни блестящих стра­ниц, свидетельствующих о большой осведомленности автора в суще­стве и в литературе предмета. Но блеск его книги будет мертвым, если, написанная одним лишь холодным, трезвым умом, без участия слу­шающего мир сердца, она никого не взволнует, а станет достоянием справочных отделов ведомственных библиотек.

Сердце — обитель поэзии, вместилище мук и страстей ученого. Поэзия — крылья науки. Без них самому утонченному шедевру науч­ной мысли не войти в душу народа, а ведь идея становится силой лишь тогда, когда через сердце овладевает умами. В этом разница между образованностью и воспитанностью.

252

Книга третья: В ПОИСКАХ ИСТИНЫ

* * *

Наше знание напоминает сцену с направленными на нее одиноч­ными лучами прожекторов: пятна света, полумрак, тьма. Одни явле­ния, даты, люди удостаиваются исключительного внимания: о них говорят и пишут, выискивая мельчайшие подробности; о других вспоминают случайно, о третьих— никогда. Но ведь все взаимосвя­занно, и в истории, как и на сцене, нельзя понять одно, не видя друго­го.

Меня всегда особенно интересовал Пушкин: его «Подражания Корану», наконец, его знаменитое высказывание о том, что «мавры внушили европейской поэзии исступление и страстность любви», представляют большой интерес для востоковеда, однако меня Пушкин волновал, в первую очередь, на эмоциональном уровне. Эта изящ­ность стиха, чувство и интеллект... Чем больше я читал его стихов, тем больше он интересовал меня как человек. Пушкин велик, но мы жи­вем в ореоле его святости, идолопоклонства, которое унижает поэта. Каким был Пушкин в действительности, насколько верна его хресто­матийная личность? Как выживал он в условиях России? Был ли он действительно «почти революционером»? Кто был его непосредствен­ным предшественником в литературном искусстве?

Неожиданным образом исследование этих вопросов привело ме­ня к Баркову, стихи которого я слышал несколько десятилетий назад в лагере. Тогда я еще не знал, что Барков был любимым учеником Ло­моносова, не подозревал, что именно легкий ямб Баркова подорвал тяжеловесность стиха Елизаветинской эпохи и тем самым подготовил почву для Пушкина. Более того, я не подозревал всего символического трагизма жизни этих поэтов, насколько современными являются их дилеммы.

* * *

6 марта 1757 года синод подал императрице Елизавете жалобу на Ломоносова. Ученого обвиняли в том, что им написаны «два пашкви-ля» против бороды — неотъемлемой принадлежности лиц духовного звания; по другим сведениям, речь шла о сатирическом стихотворении «Гимн бороде», распространившемся в рукописи по Петербургу. Ло­моносов не был наказан. Но другой академик— В.К.Тредиаков-ский— разразился громовыми виршами «Переодетая борода или [г]имн пьяной голове», где осмеивал слабость Ломоносова к вину и