Свет с Востока

Иных уж нет, а те далече... В таких условиях сложно говорить о какой-либо преемственности в российском востоковедении. Тем не менее с 1956 по середину шестидесятых в общем царила атмосфера подъема. Страна победила в войне против фашизма. Целый ряд людей на ключевых постах выдвинулись, рискуя жизнью во время войны, в отличие от многих своих сослуживцев и предшественников, которые сделали карьеру на крови ни в чем неповинных людей. Однако многие из этих сослуживцев или их учеников все еще присутствовали в струк­турах власти, в том числе и в Академии наук, хотя в это время они несколько притихли, опасаясь разоблачений. И, наконец, появились новые люди, которые в силу своей молодости не несли на себе бремени прошлого; они открывали для себя науку, и, хотя перед ними не было плеяды блестящих российских востоковедов начала XX века, память их свершений жила и вдохновляла.

Положение резко изменилось к середине шестидесятых. Совет­ские войска-освободители подавили восстания в Венгрии и Чехослова­

246

Книга третья: В ПОИСКАХ ИСТИНЫ

кии, а Берлинская стена преградила дорогу сотням тысяч немцев, пы­тавшихся бежать на запад. Некоторая свобода слова, начавшаяся с произведениями Солженицына, была прекращена, Солженицын вы­слан из СССР; Иосиф Бродский, другой нобелевский лауреат, был объ­явлен тунеядцем и также был вынужден покинуть Россию; Пастернак, получивший нобелевскую премию за «Доктора Живаго», был вынуж­ден публично каяться; академик Сахаров, создатель советского термо­ядерного оружия, который наряду с американским физиком Паулин-гом заявил об особой ответственности сверхдержав, возглавил борьбу за права человека в СССР, получил нобелевскую премию мира — со­держался то под домашним арестом, то в закрытых больницах.

В отличие от лет ленинского и сталинского террора мало кого са­жали или расстреливали. В стране победившего социализма был про­сто перекрыт кислород, а немногих недовольных теперь отправляли не на исправление в лагеря, а на лечение в психиатрические лечебницы. Если ранее мир состоял из контрастных цветов, в основном красного и черного, через которые иногда пробивался луч надежды, то теперь все слилось в какой-то безличной и безнадежной серости. Пожарище сме­нилось крематорием. Зло, как раковая опухоль, приняло вялотекущие формы.

Эта гнетущая обстановка не могла не сказаться на состоянии со­ветской науки: ростки надежды, новые начинания были смяты пятой конформизма. Институт Востоковедения АН СССР и его арабский кабинет являются яркими тому примерами. Если ранее Крачковскому приходилось биться за то, чтобы иметь двух сотрудников, то теперь их было больше десяти, и сам арабский кабинет носил имя Крачковского. Другие кабинеты также значительно расширились: только в ленин­градском отделении института работали более ста человек, из них око­ло сорока кандидатов и с десяток докторов наук. Повсеместно созда­валась видимость огромной деятельности, но судите сами — В.И.Беляев, новый глава ленинградской арабистики, ставший профес­сором по должности, не защитил ни Кандидатской, ни докторской диссертаций. Не даром Крачковский именовал его «пунктатором»1: в течении сорока лет за ним числилась работа об арабском грамматисте ас-Сули — никто никогда так и не увидел ни строчки.

В великокняжеском дворце на набережной Невы, где теперь по­мещался институт востоковедения, едва хватало столов для многочис­

На новом перепутье

247

ленных сотрудников, но реальной опасности такая скученность не создавала: многие сотрудники подходили к ним редко. Рабочий день начинался где-то в 12. Оставив свои пожитки на опустевших стульях, поодиночке и группами стекались академслужащие в буфет по зову пушки в Петропавловской крепости— она била точно в полдень. Здесь, неспешно переговариваясь, они начинали свой рабочий день с плотной обеденной перекуски. Потом начинались шашечные и шах­матные турниры. Сколько горящих глаз, энтузиазма, размахивания рук и покачивания голов вокруг нескольких шахматных столиков! Группы дружных коллег дают взволнованные советы по каждую сто­рону доски; из буфета прибывает все больше болельщиков — еле уда­ется протиснуться между ними, проходя мимо по корридору.

По завершении матчей академсотрудники наконец возвращаются в свои кабинеты, но к своим столам они не спешат — вместо этого они собираются в каком-нибудь уютном углу — начинается коллективное чаепитие. Дружба ведь и есть дружба — кто-то приносит сахар, кто-то бутерброды, а кто-то следит за чайником... В дверь постучали, — это директор института пришел справиться о ходе научных свершений, выполнении очередного научного плана. Его зовут к столу, услужливо освобождают место. «Не могу, ребята», — радушно извиняется дирек­тор, — «сегодня на чай обещал в другой сектор...» С него берут слово, что он обязательно придет на следующей неделе. Вот что значит друж­ный коллектив, какое взаимопонимание...

Так настает 4 часа. «Ну, ребята, я пошла. Я завтра не приду» — прощается одна из сотрудниц. За ней по одному и группами расходят­ся и другие — и так до битья петропавловской пушки завтра в пол­день.

Иногда сотрудников сгоняют в актовый зал — огромное дворцо­вое помещение, где в великокняжеские времена давали балы и жур­фиксы. Теперь за столом, покрытым зеленым сукном, сидят научные вожди — отягощенные властью безлико-выразительные лица из пре­зидиума Академии Наук СССР или местные начальники, услужливо подвигающие стулья и бумаги для «головных». Народ попроще — рядовые сотрудники — соревнуются за места, наиболее удаленные от президиума, где можно спокойно вздремнуть, поболтать с приятелями или просто уткнуться в газету, в десятый раз разгадывая один и тот же кроссворд.

«Товарищи, сколько можно приглашать — передние ряды со­вершенно пусты — пожалуйста, передвигайтесь вперед, ведь вы ниче­

248

Книга третья: В ПОИСКАХ ИСТИНЫ

го не услышите...» Потревоженные в своем робком послеобеденном сне сотрудники растерянно переглядываются— кому выпадет честь пересаживаться вперед? Больше всех не везет представителям научной общественности, кого периодически сажают в президиум. Их ноги в сморщенных ботинках тоскливо колышатся из-под неровно повешен­ного зеленого сукна головного стола, головы то и дело склоняются в приступах отягощающей дремоты. Взбодренные локтем соседа, они то и дело бросают бодрые взгляды своих мутных глаз на более удачливых коллег в зале.

... Я не член партии, а кроме того я известен как закоснелый про­тивник коллективизма. Мне нечего терять, и мне не нужны академиче­ские почести. Так хорошо работать в тишине опустевшего кабинета! Нужно побольше успеть до второго чаепития, когда несмолкающий гомон моих коллег будет вновь врезаться в голову, рассеивать столь необходимое сосредоточие. Если я заткну уши, это может, пожалуй, перелить чашу их терпения...

Мой взгляд падает на протовоположную стену нашего дворца: за облупившейся краской все еще угадывается совершенство первона­чальных форм. Луч света рассекает нашу запруженную фолиантами комнату, пылинки то кружатся в причудливом танце, то гоняются друг за другом, то застывают в причудливых сочетаниях. Напротив вхо­да— портрет моего учителя, академика Крачковского. Пронзитель­ный взгляд добрых, но требовательных глаз. Как бы чувствовал он себя сейчас, когда арабистика распинается под его именем, когда над­ругательство над наукой осуществляется с благославения его памяти? Мне вспоминается глава о великом инквизиторе из «Братьев Карама­зовых» Ф.М.Достоевского: явившийся в средневековой Испании Хри­стос предается в руки священной инквизиции, его вторично распина­ют. Да, Крачковский навряд ли бы выжил в современной обстановке...

Медленно открывается дверь, и входит одна из сотрудниц нашего кабинета, склоняется за своим столом и что-то невнятно бормочет, разговаривает сама с собой. Я уже давно привык к ее странным моно­логам, но сегодня она как-то особенно взволнована. Через несколько дней она вообще перестала приходить на работу. Позвонили ее родст­венники, сообщили, что она покончила с собой.

Другой сотрудник института, которого впоследствие перевели в Москву, возбужденно расказывает, как на него напали бандиты на набережной Фонтанки, вырвали портфель с его научными трактата­ми— плодом последних пяти или десяти лет— и выбросили его в

На новом перепутье

249

реку. Напрасно пыталась милиция найти преступников и выловить бесценный груз — все пропало бесследно. «Ну, у Вас, конечно же, ос­тались черновики, мы дадим вам время наверстать упущенное». — «Вы знаете, к сожалению, ничего не осталось — все было в портфе­ле...»

Я вновь смотрю на портрет Крачковского. Да, Игнатий Юлиано­вич был вдохновителем для многих, но не призывами, а примером своей жизни, честностью, научной индивидуальностью.

...Все великое создали одиночки — учась у прошлого, осмысливая настоящее. Одиночество — высшее состояние человека, при котором его мыслительная способность достигает предельного развития и вы­ражения. Именно в одиночестве разум имеет возможность создавать произведения вечные.