Свет с Востока

Внезапно открылась дверь и вошел худощавый, подтянутый по­жилой человек.

— Профессор Маруашвили? — бросился я к нему.

— Да. Вы — диссертант? Очень рад. — Он крепко пожал мне ру­ку. — Волнуетесь?

— Я боялся, что вы не приедете. Путь из Тбилиси велик, и по­том — вдруг обстоятельства...

— Но я же дал слово грузина, что приеду! — сказал профессор Маруашвили, смеясь. — Разве можно его нарушать? — Он удобно уселся в кресло, достал из кармана пачку сигарет и протянул мне:

— Что написано?

Я наклонился и прочитал по-грузински: «Даиси». Леван Иосифо­вич — так звали профессора — серьезно посмотрел на меня и заметил:

— Диссертация у вас хорошая; но только сейчас я убедился, что вы — востоковед.

У этой шутки был глубокий смысл.

Ороксология

265

* * *

Учебная программа университета не может и не ставит своей це­лью подготовить ученого. Почему не может? Потому что для осуще­ствления столь великой задачи пятилетний срок слишком ничтожен: ученый должен учиться всю свою жизнь. Почему, хотя бы в отноше­нии избранных единиц, программа не ставит своею целью образо­вать ученых? Потому что — не говоря уже о том, что государство не может позволить себе иметь корпус «вечных студентов» — учить на ученого невозможно, он образует себя сам, трудясь в лаборатории жизни и никогда не ставя себе конечного рубежа. Он не ищет специ­альной темы своих занятий, работа над которой даст начало его мед­лительному, неровному, но необратимому творческому созреванию; такая тема сама находит его, годами носящего в себе интерес ко все­му, что лежит за горизонтами программы, мечтающего о совершен­стве, готового ради этого отказаться от многих легких и скоротечных радостей. Он не предается томительным размышлениям о том, стоит ли ему читать того или другого восточного автора, а решает, что к восточным авторам в своем активе он должен прибавить и антич­ных, оказавших столь значительное влияние на культуру Востока, — не говоря уже о Шекспире и Данте, Монтене и Лессинге, Кальдероне и Толстом. Наконец, он не задумывается над тем, какой язык «учить», чтобы «сдать минимум»: ему всегда, до конца его дней, ну­жен максимум, нужны языки и языки... Можно, конечно, и не всту­пать на этот путь, полный вечного напряжения, требующий жертв; никто не осудит человека, пожелавшего предпочесть учебную про­грамму научной, рассматривающего свои университетские знания и навыки не как фундамент, а как готовое здание, в котором можно благополучно жить. Но такие люди навсегда остаются более или ме­нее искусными ремесленниками, тогда как учеными становятся лишь художники науки.

Для чего же специалисту в определенной, пусть даже более или менее широкой области требуются «языки и языки», их удовлетвори­тельное знание? Ученый-негуманитар ответит: «Так интересно же, ведь каждый язык — это целый мир». Филолог добавит к этому по крайней мере четыре обстоятельства. Первое — все познается в сравнении. С тех давних пор, когда человеческие племена стали общаться друг с другом через оружие или на мирной ниве обмена грубыми либо утон­ченными ценностями, питающими тело и дух— «Krieg, Handel und

266

Книга третья: В ПОИСКАХ ИСТИНЫ

Piraterie dreieinig sind, sie nicht zu trennen»,1 говорится в «Фаусте», — языки стали взаимопроникать, каждый из них подвергался влияниям и, в меру прогрессивности отраженных в нем явлений, влиял сам. Те­перь, на исходе второго тысячелетия новой эры, уже имеется доста­точно материала, чтобы оценить всемирный ряд языков, прошедших сквозь эволюционное созревание и революционные взрывы, — или, по крайней мере, значительную часть этого ряда — и критически про­верить картину данного языка картиной других, уберегая его в нашем представлении от гордыни или уничижения, проясняя его истинное лицо. Второе обстоятельство: если, допустим, сравнить арабский и грузинский языки (как ряд и других пар), то это дает представление о среде, в которую попали арабы при завоевании Кайказа. Какая из куль­тур была выше? Было ли изменение исторических судеб данной страны прогрессивным явлением или, наоборот, оно отбросило ее на столетия назад? Третье: ассоциации. «Постойте, постойте, да ведь сходная грам­матическая конструкция, сходный литературный сюжет есть в другом языке, именно в...» И не важно, что там это оформлено по-другому, ведь содержание то же! Ученый, помнящий о том, что человек един, неустанно ищущий параллелей в «неспециальных» для него сферах, часто находящий их там, где меньше всего ожидал найти, обогащает свое исследование, он делает его полнокровным и вечно свежим, бу­дящим новые и новые мысли, он делает его поучительным. Наконец, четвертое: все взаимосвязано, в частности— все культуры Востока зримыми или пока не совсем проясненными нитями связаны между собой. Они влияли друг на друга, и это позволяет расшифровывать элементы одной культуры при помощи элементов другой. Но для выполнения столь ответственной задачи ориенталисту необходимо иметь удовлетворительное представление о разных языках Азии, Аф­рики и Океании.

* * *

Особую роль играет языкознание в восстановлении исторической истины, ибо в отличии от исторических хроник язык невозможно фальсифицировать: любой автор в первую очередь — человек, кото­рый имеет определенное мировоззрение, отражающее систему пред­ставлений своего времени, он может выдавать свои убеждения за фак-

«Война, торговля и пиратство триедины, их не разделить» (нем.).

Ороксология

267

ты. Кроме того, летопись неизбежно интерпретируется нами исходя из сегодняшнего дня. В результате историческая истина всегда очень относительна. Ее большей объективности способствует филология. Слова, грамматика существуют по своим собственным законам. Влия­ние на них индивидуальной человеческой воли минимально.

Вместе с тем необходимо помнить, что язык также является соз­данием человека: язык, как и сам человек, не рационален в своей осно­ве и развитии, поэтому к нему не применимы критерии научной стро­гости, которые используются в естественных науках. Дешифровка всегда идет на ощупь, результаты этимологии всегда относительны. Почему существуют различные языки? Как соотносятся понятие и звучание, мысль и символ? Наконец, что есть «слово»? Язык глубоко загадочен: мы не имеем определенных ответов ни на один из основных вопросов языкознания.

Языки, филология всегда были моей страстью, моим окном в мир. Впервые с серьезным языкознанием я столкнулся только на студенче­ской скамье. Помню, как стоял в набитой битком второй аудитории филологического факультета на лекции академика Марра в 1934 году; я с воодушевлением слушал ... и ничего не понял. Яфетическая тео­рия, которую создал Марр, пыталась установить связь между грамма­тическим строем языков и эволюцией человеческого мышления; со временем она стала марксистской догмой, которая затем была отверг­нута на идеологических основаниях, ей так никогда и не была дана продуманная научная оценка.

Помню наши нескончаемые споры с моим другом и содельцем Левой Гумилевым о смысле истории, о том, почему народы появляют­ся и пропадают. Лева никогда не любил филологии, отдавая предпоч­тение историческим источникам. Я всегда относился к его выводам с некоторой осторожностью — они представлялись мне более религи­озно-философскими, чем, строго говоря, научными, даже принимая во внимание условность гуманитарного знания.

Наконец, вспоминаются мои собственные востоковедные штудии: университет, а потом в тюрьмах и лагерях — встречи с людьми разных национальностей, изучение языков не в их хрестоматийной, а живой форме, и, конечно, работа над рукописями Ахмада ибн Маджида: пе­рекрестный анализ на основе примерно двадцати различных языков, как восточных, так и западных, позволил прочитать и прокомменти­ровать тексты, которые считались не подлежащими дешифровке. В процессе этой работы мне зачастую приходилось отходить от пред­

268

Книга третья: В ПОИСКАХ ИСТИНЫ

ставлений, сложившихся в традиционном языкознании, индоевропеи­стике: отношения между языками гораздо более сложны, и то, что представляется логичным исходя из— по мировым масштабам — сравнительно небольшой группы европейских языков, не является универсальным. Восточные языки попирают многие устоявшиеся схемы, в первую очередь, филологические, а затем и исторические.

В 80-е годы я наконец смог сосредоточить мое внимание на «ороксологии» — восточно-западной филологии, то есть посмотреть на запад через глаза востока, поставив под сомнение ставшие привыч­ными европоцентристские трактовки, и в первую очередь, в отноше­нии истории России. Является Россия западом или востоком? — пред­мет вековечных споров между славянофилами и западниками. Широ­ко известны исторические источники по истории России, но что ска­жет сам русский язык как бесстрастный свидетель и участник истории?

Русский язык не оказал существенного влияния на другие языки мира, но он привлекает пристальное внимание филологии как поле, на котором сошлись и причудливо развились влияния самых различных восточных и западных языков. Россия — самая обширная в мире и самая многосторонняя область сочетаний и взаимодействий востока и запада.

Для русской речи наиболее ранними словообразующими пласта­ми являются два восточных: тюркский и иранский. Традиционное языкознание рассматривает тюркское влияние как явление в значи­тельной степени позднее — уже в момент татаро-монгольского ига, а иранское — как исключительно раннее, относящееся к индоевропей­скому прародителю — «субстрату», как и другие европейские языки. Однако мой анализ словаря русского языка привел меня к противопо­ложным выводам.

Влияние первого — тюркского — не следует всецело относить ко времени татарского нашествия, тогда оно могло иметь место лишь в исключительных случаях, ибо постоянному заимствованию мешало религиозное противостояние; в противоположность этому духовное состояние дохристианской Руси открывало широкий простор для тюрко-русского общения. Что касается иранского пласта, то именно его воздействие на русский язык (иногда через посредство армянского и тюркских языков) и есть то, что принято обозначать расплывчатым и неточным термином «индоевропейское», и оно происходило гораздо позже, чем принято считать. Это приводит к определенным историче­ским выводам.