Сын детей тропы
Шрифт:
— Страшно, а? — спросил возница со злым торжеством, цедя слова сквозь зубы. — Скоро для вас всё кончится, убийцы!
— Ох, что за место поганое... Вы упокоище здесь устроили, что ли?
— Для таких, как ты! Только не будет вам покоя: так и станете бродить с петлями на шеях, до ушей богов не доберётесь, никогда не допроситесь их милости!
— А вот и не угадал.
Нату как будто стало трудно говорить. Он дышал тяжело, и слова выходили с болью, но он, торопясь, выталкивал их из себя.
— Я тебе скажу, как будет: Чёрный Коготь отвлечёт людей, а ты поможешь нам
— Что брешешь! Я смотрел...
— Так присмотрись получше! Ещё брат называется... У Йокеля волосы тёмные, а у этого светлые, во, ещё должны были где-то остаться... Ну, чего застыл, смотри!
Только сейчас Шогол-Ву осознал, что телега уже стоит. Доносился шум людских голосов: что-то готовилось, но их пока не трогали. Слышался далёкий плач.
Страж дёрнул полотно. Запятнанный отодвинулся, как мог, и всё равно мёртвое лицо оказалось слишком близко. Оно глядело в небо пустыми глазницами, скаля зубы, глотало кровавый дождь чёрным ртом, разорванным в последнем крике.
Чужие руки, даром что в перчатках, медлили касаться плоти, тронутой огнём и тлением. Приподняли брезгливо, повернули. Раздался хруст.
— Ох, Йон, смотри... Не он это, не может быть он.
И страж поспешил утереться о полотно, а накрыть мертвеца и не подумал.
— А я говорил, не он, — отворачиваясь к борту, сказал Нат, и добавил сквозь зубы:
— В куртке моей карман, внутри, слева... Там вещица Йокеля, возьми. Просил родным передать, я уж думал, недосуг разыскивать будет, да Трёхрукий опять удружил... В Плоских Холмах он, решил не возвращаться, насмешек ваших боялся — одно, может, верное решение и принял... Мы ему жизнь спасли, он нам телегу...
— Йон, смотри, всё правда!
— Во, так что выпутывайте нас... — прохрипел Нат. На лбу его выступила испарина, смешалась с алыми каплями дождя.
— Правда, неправда, доказать ещё надо! — возразил возница. — Может, брат вам и дал медальон, а телегу с рогачами вы без спросу взяли. А может, он и не передавал ничего, а вы про условный знак обманом вызнали — Йокель простачок, мог сболтнуть, — убили его, всё отняли и ещё в городе думали поживиться. Думали, придёте к нам с вестью, вас ещё и наградят?
Нат задышал тяжело и выгнулся всем телом.
— Хуже нет — спорить с дураками, — простонал он. — Если не поможете, я тогда на всю площадь, перед всеми людьми скажу: мать ему золото дала, чтобы торговал... И выгораживайте её как знаете...
— Вот этого я и боялся, — с досадой сказал возница. — Распустил ты язык, Йерн...
— Он раньше от страха кончится, смотри! Белый весь.
— Да что ты знаешь о страхе, сосунок... Трясётесь за шкуры свои, убиваете невинных, а настоящего страха ещё не видали... Поможете по-хорошему? Последний раз спрошу.
— Ты не убедил нас.
— Ну, что-то мне подсказывает, что старик окажется не так упрям, и стоит шепнуть о вашей матери, он поверит!..
— Гад ты!..
— Йерн, поднимаем их, поднимаем! Не видишь — знак дают! Уже, может, и не первый.
Пленников стащили с телеги.
Братья, закусив губы, смотрели
всё больше на старика и не заметили, что Нат сжимает концы своей верёвки в ладонях, и только потому она ещё держится.Шогол-Ву помнил эту площадь шумной и полной народа. Люди бродили туда-сюда, бормотали, вознося мольбы. Поднималась над толпой, как камень над озером, истёртая временем крыша храма, и плясали на ней тонкие былинки, невесть как проросшие на тёмном дереве.
Храм почти весь был навесом под резными столбами. Здесь работал каменотёс, стучал молотком по зубилу, вырезая статуи богов для дома, а его напарники трудились кропотливо над крошками-божками, которых можно было взять в дорогу, уложив в карман или мешок. Здесь трещал огонь в печах, и храмовники, румяные от жара, выкладывали на столы круглые хлебы. Те парили на разломе, невиданно-белые, и пахли садовыми травами.
Здесь можно было купить масла — пузырёк, чтобы подлить в фонарь, вознося мольбы, или запечатанный кувшин для дома.
Боги, Двуликий и Трёхрукий, не прятались под навесом. Они стояли на разных концах площади, и со стороны казалось, бродят среди людей.
У ног Трёхрукого сложены были дары. То, что Трёхрукий отдавал, служки перекладывали на стол за его спиной, в руке бы не уместилось. У стола толпились оборванцы, смиренно дожидались своей очереди, благодарили и уходили. Что-то серый храмовник приказывал унести, и служки пробирались через толпу с корзинами, шли к закрытому помещению храма, куда был ход только им.
Двуликий принимал дары иначе. Перед ним стояла жаровня, куда бросали подношения, и качался в руке фонарь.
Люди выбирали, отсчитывали плату, молились. Бедняки или путники из дальних краёв, все старались одеться наряднее, хоть новый платок повязать. Среди пятен зелёного, синего и алого сновали туда и сюда храмовники в сером — подносили покупки, смотрели, горит ли фонарь, выгребали золу из жаровни. За краем площади качали головами рогачи, фыркали, дожидаясь хозяев, шумно пили воду, мычали, задирая соседей.
А теперь площадь была тиха, хотя и не пустовала. Главным стал наспех возведённый против храма помост и три столба с перекладиной, где висели тела. Боги молча взирали на них с разных концов площади, и тёмно-алые ручейки струились по каменным лицам.
Горожане, как согнанные в кучу овцы, сбились у края, в стороне от богов, не решаясь уйти под навес. Они хмурились, и каждый, казалось, пытался встать за спины других. Они не хотели, но приходилось смотреть, а значит, принимать участие.
Глава 34. Казнь
Шогол-Ву осмотрелся. Стражи и храмовники окружили площадь кольцом, но там и сям остались бреши. Можно было прорваться, если заранее выгадать путь.
Пойманная женщина стояла на помосте, и её держали, чтобы не упала. Анги Глас Богов, стоя у грубых ступеней, вскинув голову, смотрел на толпу. Клура подвели к нему.
Нептица возилась под храмовым навесом. Должно быть, там остались хлебы, и она их нашла. Встав лапами на стол, и пёс что-то тащил. Они не замечали людей, а люди не смотрели на них, будто так и положено.