Сын детей тропы

— Да она наверняка говорила это каждому, — усмехнулся Клур.

— Тебе-то откуда знать, тоже к ней захаживал? Так вот, стою я, малого держу, а на него и дохнуть страшно. Сам он с ладонь, не больше, а весь как настоящий. Смотрит, чего-то думает своим умишкой, и за палец меня взял — даже обхватить не смог. Сколько той жизни, искорка, кулак сожми, и не станет. А он и не знает, что я его сжать могу, кулак-то. Лежит, верит мне, а я такого чуда и не видел прежде. Ну, если Магна сказала, что мой это сын, значит, мой.

Нат подстегнул рогачей.

— Даже Мал не поверил сестре, не то велел бы нам храмы обходить. А я вот поверил. Хотя, правду сказать, малец был похож на Лысого Скалле: волос столько же, и с зубами беда, а уж как ползать начал — ну точно Скалле, когда налакается. И вот сидят, значит, у Мала мужики, и малый тут же. Метте Душегуб его на колене качает, а сам нож точит и рассказывает, где телега с товаром припрятана. Флекк Большой Кулак ждёт награды — поколотил одного, кого просили, — и ладонь свою выставил, чтоб малый к ножу не потянулся и не обрезался. А слышали б вы, как Даг Бессердечный стонал и ругался за домом, и меня мало не убил за то, что я смеялся — а как не смеяться? Малый у него на руках уснул, Даг и сидел не дыша, пока руки-ноги не затекли.

Он хохотнул.

Клур опять подъехал ближе, и рассказчик это видел, но возражать не стал.

— И как нарекали его, тоже занятно вышло. Прожил сколько-то, не помер — ну, значит, имя дать нужно. А кому это делать, как не отцу? Вот меня и позвали, а время такое неудачное. В Пустых Дворах, до которых рукой подать, меня кое в чём винили и очень найти хотели, а тут и услышали, что я, значит, в Жерновках объявлюсь.

— Небось нарочно и позвали, — сказал Клур, — чтобы взять.

— Ну, — сказал Нат, — у тебя, видно, ничего святого нет. Пришёл я, не мог не прийти. Люди собрались, костры у реки разожгли, Мал мне глазами указывает — а за спинами уж стоят не местные, из Ока, переодетые. Дурни, что толку переодеваться, если в кружок больше никто не стрижётся, кроме Ока и храмовников! Стоят, значит, и ждут, не могут обряд нарушить. Ну, я малого на руки взял и давай языком чесать — ко всем богам обратился, у каждого добра попросил. Вижу, у всех уже лица такие, будто стоя уснули, быстро имя выкрикнул, сына Магне в руки сунул, а сам в реку, так и ушёл. Ха!

Нат улыбнулся широко, потирая ладони.

— В пору жёлтых листьев вода студёная, — продолжил он, — так что было мне не очень весело, да не знал ещё, повезёт ли. Но как выбрался на тот берег, ушёл подальше, костёр в полях развёл, обсушился и представил их рожи, ох и насмеялся я! Жаль только, Магну с тех пор не часто мог навещать, в Жерновки мне лучше было не соваться. Да...

— Какое же имя ты дал сыну? — спросила Хельдиг.

— Люкке, — ответил Нат задумчиво, улыбнулся, подняв брови, и вздохнул. — Хотел, чтобы в жизни ему везло. Чтобы стал, может, честным человеком, а не как все мы... Смотрел я на него и представить не мог, что вырастет он и станет как Метте, или Даг, или как я. Ну, так и вышло.

Он примолк, и молчание затянулось, но никто не торопил рассказчика. Он помолчал ещё, думая о чём-то своём и качая головой в такт движению телеги, а после продолжил:

— В пору снега ребята одно дельце провернули и гуляли у Мала. Магна выпила, плясала во дворе босая, никто в дом не погнал... ну, должно быть, все перепились, какое им дело. Слегла она с горячкой, а там и малый слёг. И всё, не встали уже. У нас тогда с Малом крепкая размолвка вышла, я себя корил, что раньше не прознал и в белый лес их не отвёз. Думал, может, успел бы. Малу не мог простить, что он сказал, будто ему их лучше схоронить было, чем в Мёртвый лес отправить. А теперь вижу, его правда.

Помолчали.

— Жаль, что так вышло, — сказала Хельдиг.

— Нечего жалеть: ясно, кто бы вырос...

— Жаль... — начали одновременно Клур и Нат, и оба смолкли.

— Говори ты, — велел Клур.

— Вот хорошо, что ты позволил!.. Жаль, говорю. Детям жить после нас, и так оно чудно выходит, что вроде ты умер, а вроде и не полностью. Осталось что-то от тебя в этом мире. Тебе уж, конечно, не пить вино, и баб не обнимать, и не ехать вот так, рано утром, неведомо куда, но будет кому продолжить этот путь. И память останется, но тут уж от твоих стараний зависит, хорошая или дурная. Я думал, сын подрастёт, расскажу ему о себе — чего скалишься, дохляк, думаешь, я ничего достойного не совершал? Уж я бы постарался, чтобы он тепло обо мне вспоминал! Тогда бы, может, и помирать было не жалко, да что теперь... Ну, говори, что хотел.

Но Клур только покачал головой, храня молчание.

Серое одеяло над головой начало алеть. Не у края, как обычно на рассвете, а пятнами, будто в воду, которой его мочили, подмешали кровь. Крови делалось всё больше, и пятна расползались, сливаясь, пока холм не сделался алым от края до края.

— Дурной знак, — сказал старый охотник. — И плохая тропа.

Дорога вела к мосту через Пламенку и дальше, в Заречные Врата, деля город надвое: широкий торговый путь, и никаких других рядом. В другое время путники, может, и сумели бы объехать полями, но не теперь, когда земля размокла.

— Боишься, старик? — усмехнулся Клур.

Он не чуял лица, и улыбка вышла кривой, похожей на оскал. Губа задралась, обнажая острые зубы и потемневшую плоть над ними. Прежде он всё время хмурился, и уж лучше бы хмурился.

— Чего мне бояться, чёрный пёс? Хуже смерти ничего не случится, а к ней я готов. И не стану держаться за тело, как делаешь ты! Но только глупец поедет сейчас по землям Свартина, через город, полный храмовников.

— Не дрожи! Это и мои земли, и меня знает каждый. Я мог бы провести всё ваше племя, никто бы и слова сказать не посмел. Только глупец будет недоволен тем, что я сопровождаю вас.

— Да если люди там ждут конца и брагу хлещут, как в Плоских холмах, — сказал Нат, — то мы и без тебя могли бы пройти с песнями и плясками, никто и не заметил бы!

Клур смолчал.

Разбуженный промозглой моросью, поднялся ветер. Встряхнулся, качая травы, и побрёл, негромко воя. От его голоса, низкого, ровного, закладывало уши.

Рогачи трясли головами, прядали ушами: видно, ветер донимал и их.

— Впереди путники! — воскликнул Зебан-Ар. — Двое.

— Два рогача, — сказала охотница, приглядевшись. — Людей трое. Торопятся.

— Что с того? — спросил Клур. — Путники на этой дороге — не диво. Час, правда, ранний...

Всадники спешили, нахлёстывая рогачей: старик и двое помладше. Клур вскинул руку, призывая их остановиться.

— С дороги!.. С дороги!.. — прокричал старик, не сбавляя хода.

Чёрный рогач прянул в сторону, взвизгнул пёс, и всадники пронеслись мимо, только грязь брызнула из-под копыт. Их рогачи храпели, выкатив глаза, роняя пену. Поводья были обрезаны.

— Что такое? — нахмурился Клур.

— Видно, каждый спасается как умеет, — сказал Нат. — Может, к морю едут.

Дальше по дороге нашлась оставленная телега, гружённая тяжело. Ось не выдержала, сломалась.

Телега накренилась, и поклажа, не закреплённая, съехала, часть её вывалилась на дорогу: посуда, целая и битая, сундук с отлетевшей крышкой, корзины с припасами. Пропитывались грязью расшитые рубахи, дробились осколками расписные блюда, и тонули в колее, выпав из короба, каменные фигурки богов.

Старуха, седая, простоволосая, бродила рядом, заламывая руки.