Таёжный, до востребования

К нашему разговору уместна, пожалуй, эта: «Не лезь со свиным рылом в калашный ряд».

– Что? – растерялась я.

– А то, что вы, доктор Завьялова, вмешиваетесь не в свое дело! Вас пригласили для консилиума, вы помогли с уточнением диагноза, ну так остановитесь на этом. При всем моем уважении, вряд ли у вас есть опыт работы с умственно отсталыми детьми, многие из которых, до того как сюда попасть, воспитывались в неблагополучных семьях. Я работаю в интернате с момента его открытия, и до сегодняшнего дня вполне справлялся со своими обязанностями. Но тут приходите вы и начинаете учить меня, как работать с этими детьми. Какие вопросы им задавать и что делать с полученной информацией.

– Доктор Марченко, я вовсе не…

– Вы зачем сегодня пришли?

– Чтобы увидеть Снежану.

– Разве доктор Тимофеева не сказала вам…

– Сказала! – не выдержала я. – Но здесь не тюрьма, а вы не надзиратель! Девочка ждала моего прихода, она мне обрадовалась, ей тут даже поговорить не с кем, с ней никто не играет…

– Давайте по порядку, – намеренно спокойно, чтобы подчеркнуть мою несдержанность, произнес психиатр. – Вы правы, это не тюрьма. Это – коррекционный интернат восьмого типа, спецучреждение с весьма жесткими правилами. Все, что вы видите вокруг – низкий забор, отсутствие решеток на окнах, цветы в кадках и рисунки на стенах, – вас, как врача, не должно обмануть. Каждый, кто здесь работает, включая учителей и нянечек, имеет необходимую квалификацию, четко выполняет инструкции и знает, что делать в той или иной ситуации. Наша задача – помочь воспитанникам адаптироваться к условиям, в которые их поставила жизнь, чтобы по достижении совершеннолетия они могли худо-бедно о себе позаботиться, независимо от наличия родителей или опекунов. Все эти дети имеют умственную отсталость с необратимыми последствиями. Их нельзя вылечить. Им можно лишь помочь социализироваться в той мере, в которой им это доступно.

– Тогда почему Снежану поместили в коррекционный интернат? Не разобравшись прежде, действительно ли девочка имеет умственную отсталость, или это последствия длительного стресса, в котором она находилась, живя с матерью-алкоголичкой. Оба диагноза в сопроводительных документах имеют пометку «неуточненный», и первый уже не подтвердился, для чего понадобился всего один осмотр и грамотно проведенный рентген. Я понимаю, что у сотрудников спецприемника нет ни времени, ни желания разбираться, почему ребенок забился в угол и молчит, или плачет, или ведет себя агрессивно, но вы, как психиатр, должны знать, что это не что иное, как способ выражения дискомфорта или страха, ведь дети, особенно маленькие, не умеют передавать ощущения словами, не могут связно объяснить, что их беспокоит, они способны лишь плакать, молчать или отбиваться от тех, кого считают страшными или злыми. Вот я и спрашиваю вас, должна ли Снежана здесь находиться? Или можно надеяться, что после обследования диагноз «умственная неполноценность» так же не подтвердится и ее переведут в обычный детский дом?

– А вам-то что до этого, Зоя Евгеньевна? Вас-то, лично, почему ее судьба так волнует? Только не говорите, что дело в вашем внешнем сходстве.

– Я действительно чувствую связь с этой девочкой. Не только потому, что мы похожи. И не потому, что вначале она приняла меня за мать. Я не знаю, как это объяснить…

– Вы прежде бывали в детских домах или интернатах?

– Нет.

– Тогда ясно.

– Что вам ясно?

Пётр Вениаминович поднялся и сухо произнес:

– Извините, доктор Завьялова, меня ждет работа. Вынужден просить вас уйти.

Я тоже поднялась и, заранее зная ответ, спросила:

– Можно мне снова увидеться со Снежаной?

– Ни в коем случае! Если вы снова появитесь в интернате, я это просто так не оставлю.

– Можно хотя бы с ней попрощаться? Я обещала…

– Вот вам первый и главный урок: ничего не обещайте этим детям! Обещание свое вы не сможете выполнить. Дети уже ушли с прогулки. У них начался тихий час.

Когда я вышла во двор, он и в самом деле оказался пуст.

Глотая слезы, я шла по дорожке, чувствуя, что за мной наблюдают, и не понимая, откуда ведется это наблюдение. Моя мать была психотерапевтом, но после общения с ней я не ощущала себя так, словно у меня одновременно развились паранойя, комплекс вины и паническая атака. Я не сомневалась, что доктор Марченко является грамотным специалистом, иначе его не назначили бы на эту должность, однако меня не покидало ощущение, что он не только не поможет, но и навредит Снежане, если она останется здесь.

Выйдя за калитку, я свернула обратно к общежитию. Мне было не до покупок.

Решение просить совета у Фаины Кузьминичны пришло интуитивно, и в ту же минуту я поняла, что это лучшее, что мне следует сделать. Я могла рассчитывать не только на ее опытность и здравый смысл, но и на сочувствие и понимание.

С тех пор, как Глафира Петровна вернулась домой, я несколько раз в неделю забегала во флигель в промежутках между работой, чтобы проверить, как у нее восстанавливаются рефлексы, двигательные и речевые навыки. Глафира Петровна при моем появлении начинала брюзжать, демонстрируя недовольство, причиной которого был, в том числе, строгий запрет на курение. Она считала именно меня виновной в том, что ей пришлось бросить многолетнюю привычку, являвшуюся неотъемлемой частью ее жизни, как ни пыталась Фаина Кузьминична объяснить подруге, что я тут ни при чем и курить запрещено всем, кто перенес инсульт.

Я заходила в основном на буднях, поэтому, когда, раздевшись в прихожей, вошла в гостиную, главврач удивленно спросила:

– Зоя Евгеньевна, что-то случилось?

Она говорила приглушенным голосом; вероятно, Глафира Петровна спала.

– Мне нужно с вами поговорить, – так же тихо ответила я. – Вы не очень заняты?

Главврач сидела за столом и что-то записывала в толстую, похожую на гроссбух, тетрадь, которую при моем появлении захлопнула и перевернула обложкой вниз.

– Не занята. – Она смутилась, проследив за моим взглядом. – Никак не могу избавиться от давней привычки: продолжаю вести дневник.

– Я несколько раз начинала, но потом бросала. Терпения не хватало.

– Так что у вас случилось?

Сев на диван, я рассказала, начиная с того момента, как мне позвонила Тимофеева, и заканчивая прощанием с доктором Марченко в вестибюле (он вызвался проводить меня до выхода, демонстрируя запоздало проснувшееся дружелюбие, но я не сомневалась, что таким образом он хотел убедиться, что я не пойду разыскивать Снежану).

Рассказывая об унижении, которое мне пришлось пережить, я пыталась не расплакаться, поэтому говорила сдавленным голосом и сбивалась; главврач, надо отдать ей должное, слушала молча, ни разу не предложив мне остановиться и успокоиться.

– Да, неприятная история, – задумчиво произнесла она, когда я закончила. – Видите ли, Зоя Евгеньевна, в последнее время я не касаюсь интернатских дел. Хотя, когда интернат только открылся, я бывала там почти ежедневно – помогала налаживать работу, в том числе административную. Так случилось, что и директор, Николай Александрович, и дефектолог Любовь Ивановна, основавшая методический центр, мои давние знакомые. Нам и работать вместе доводилось, и на конференциях и симпозиумах регулярно встречались. Именно я шесть лет назад порекомендовала Николая Александровича и Любовь Ивановну товарищу Головко, когда он искал специалистов в планировавшийся к открытию интернат. Я помогала им на первых порах, а затем намеренно самоустранилась, чтобы не создавать впечатления, будто вмешиваюсь не в свое дело. Да и стационар требовал полной отдачи, я не могла разрываться между двумя учреждениями. – Фаина Кузьминична помолчала. – Я вам так скажу, Зоя Евгеньевна. Воспитанники интерната требуют постоянного, если не сказать, ежеминутного внимания. Многие из них не только не имеют родителей, но и не могут самостоятельно себя обслуживать. Чувство жалости, вполне естественное при виде этих детей, и профессионализм, требующий от работников интерната собранности и хладнокровности, практически несовместимы. Человек непосвященный может принять эту хладнокровность за равнодушие или черствость. Я незнакома с доктором Марченко, но думаю, его запрет на встречи Снежаны с вами полностью оправдан.

– Фаина Кузьминична, но ведь…

– Позвольте мне закончить. Ваши чувства можно понять, но при всем при этом вы – человек разумный, способный прислушиваться к аргументам. – Главврач смотрела на меня с пониманием, которого я от нее ждала, но которое было не совсем таким, на какое я рассчитывала. – Мне кажется, вы слишком торопите события. Не все способны с такой быстротой и уверенностью ставить диагнозы. Позвольте доктору Марченко самостоятельно прийти к выводам, к которым вы его сегодня подталкивали, находясь не на своей территории. На что он вам прямо указал, пусть и не совсем корректно. В конце концов, он ведь не приходит в ваш кабинет и не указывает, как ставить диагнозы неврологическим пациентам. Так почему это можете делать вы?

– Да, вы правы, – с неохотой признала я.

– Что касается травм девочки, с этим, несомненно, нужно разобраться, чтобы наказать виновного и не допустить, чтобы он продолжил наносить вред детям. Но вряд ли этого человека сможет назвать сама девочка. А даже если назовет, ее словам вряд ли можно доверять. Дети склонны фантазировать, принимать желаемое за действительное, путать события или из чувства мести, которое, кстати сказать, у детей развито не меньше, чем у взрослых, приписывать поступки не тем людям, которые на самом деле их совершили.