Таёжный, до востребования

– Травмы? – озадаченно переспросила Тимофеева.

– Точно покажет рентген, но я почти уверена, что имело место механическое воздействие. У девочки постоянный дискомфорт или даже болевой синдром, поэтому она вынуждена держать голову в таком положении, при котором боль минимальна.

– А контрактура сустава? Тоже травма?

– Да. Ее могли схватить за руку, чтобы куда-то насильно отвести, и вывернуть в локте, если она сопротивлялась. Снежана, ты падала? Ударялась головой? Может, тебя кто-то ударил?

Девочка подняла на меня глаза, снова пристально изучила мое лицо, ничего не ответила и принялась рассматривать свои тапки.

– Бесполезно, она не скажет. Странно, что и те-то слова произнесла. Если девочка больше не нужна, я верну ее в изолятор.

Тимофеева взяла Снежану за руку и повела к двери, но та внезапно вырвалась, подбежала ко мне, обхватила мои колени и заскулила:

– С тобой, с тобой хочу остаться.

Я замерла, совершенно не понимая, что делать. Меня словно парализовало от беспомощности, жалости… Я смотрела на белокурую головку, доверчиво прижимавшуюся к моим ногам, и чувствовала, как в глазах закипают слезы.

Тимофеева решительно подошла к Снежане, оторвала ее от меня, подхватила на руки и понесла к выходу, не обращая внимания на вопли девочки. Она работала в интернате с момента его основания, давно привыкла к детским истерикам, упрямству и неадекватному поведению и знала, как следует поступать в таких случаях. Она не была бездушной, просто приучила себя не испытывать жалости, иначе ее ждало бы профессиональное выгорание. Умом я это понимала, но в душе осуждала подобную черствость. Снежана плакала и вырывалась, и я с трудом сдерживалась, чтобы не кинуться следом, вернуть ее и успокоить.

Дверь захлопнулась, плач затих.

Я подошла к окну и стала смотреть на постройки, раскиданные по обширной территории двора; в них размещались столярная и слесарная мастерские, пошивочный цех и ремесленные классы. Детей готовили к трудовой деятельности, чтобы, покинув интернат после девятого класса, они не становились нахлебниками у государства, а могли сами себя обеспечивать в меру физических и умственных способностей. Преподаватели и медперсонал проживали на территории интерната, в отдельном корпусе, примыкавшем к основному. Я не смогла бы тут работать – ни за какие деньги, ни за какие перспективы.

Когда Тимофеева вернулась, я намеренно не стала спрашивать, как там Снежана, чтобы не растравлять себя еще больше, а сосредоточилась на обсуждении этапов повторного обследования. Во время разговора Тимофеева как-то странно на меня посматривала. Возможно, она находилась под впечатлением от нашего со Снежаной сходства.

Мы договорились, что завтра Снежане сделают рентгенографию шеи, головы и локтевого сустава. Тимофеева сказала, что обсудит мое предположение относительно травмы с психиатром – возможно, ему удастся разговорить девочку, а если она будет по-прежнему молчать, поможет тестирование.

Попрощавшись, я направилась к выходу. Когда я взялась за ручку двери, невропатолог неожиданно сказала:

– Позвольте дать вам совет, Зоя Евгеньевна. Не позволяйте жалости руководить вашими мыслями и поступками. Вы ничем не можете помочь этим детям, Снежане в частности. Я имею в виду не медицинскую помощь по вашему профилю, а помощь иного рода. Поверьте, мы, тут работающие, делаем все возможное, чтобы…

Не дослушав, я открыла дверь и вышла из кабинета.

9

Позже в тот день я зашла на почту, чтобы проверить, нет ли писем.

Последнее письмо от Инги я получила перед Новым годом, то есть два с половиной месяца назад, и переживала, почему от нее так долго нет ответа. Все ли с ней в порядке? Не случилось ли чего-то непредвиденного, о чем она или не могла, или не хотела мне сообщить?..

Отсутствие известий от отца тревожило меня не меньше.

После того декабрьского письма, в котором он поздравлял меня с наступающим Новым годом, от него в конце января пришло всего одно, хотя я после этого написала ему дважды. Я знала, что дело не в командировке, отец в них не ездил. Обидеть его я не могла, наоборот, мои письма становились всё более душевными, искренними. Я сообщала отцу обо всех новостях, даже самых незначительных, описывала свои достижения на профессиональном поприще, рассказывала о том, что формирование агитбригады идет полным ходом и, как только с дорог, соединяющих поселки, сойдет снег, а через Ангару откроют долгожданный мост, строительство которого находилось на финальном этапе, медицинскому ликбезу будет дан официальный старт.

Когда работница почты сообщила, что для меня есть письмо, я обрадовалась: отец наконец-то ответил. Каково же было мое удивление (вкупе с облегчением), когда я увидела на конверте штемпель Улан-Батора и знакомую марку с верблюдом. Я не смогла потерпеть до дома: села на коленкоровую скамейку возле кадки с фикусом и вскрыла письмо.

Прости, Зоенька, прости!

Знаю, ты ругаешь меня за молчание, но на то были причины. Сейчас, слава богу, всё хорошо. Не буду вдаваться в подробности, но беременность может преподносить неприятные сюрпризы, когда ты меньше всего их ждешь, а помощь – поспевать не так быстро, как хотелось бы. Главное, что тебе нужно знать, – ребенка удалось сохранить. Я нахожусь в больнице в Даланзагдаде и пока не знаю, когда присоединюсь к экспедиции, которая неделю назад в очередной раз снялась с места, и присоединюсь ли вообще. Миша вынужденно обходится без жены, а моей напарнице прибавилось работы. Остается надеяться, что парни стали более бережно относиться к своей одежде, иначе Нюры на все дырки в портках просто не хватит. Со скуки я дошла до того, что изучаю монгольский по словарю, пытаюсь общаться с медперсоналом и соседками по палате, колоритными монгольскими женщинами, рожающими каждый год по ребенку. На кой ляд мне нужен этот язык, если летом мы возвращаемся в Ленинград, я не знаю, но чем-то надо занять мозг, пока я валяюсь на панцирной койке в восьмиместной палате женского отделения самой затрапезной из всех больниц на Земле. Здесь нет даже гинекологии, только крошечный смотровой кабинет и одна акушерка на всех! Однако это лучше, чем спальный мешок в палатке, да и медсестры здесь более приветливые, чем Аленький Цветочек. Они мне что-то говорят, но я не понимаю. Так смешно лопочут! Правда, я лопочу еще смешней, когда пытаюсь им отвечать. Они прыскают в рукав халата и обращаются со мной как с дитем неразумным. Кормят отвратительно, одно мясо яков чего стоит, я уже не говорю о местном чае с молоком и солью, от одного вида которого у меня начинается ужасный токсикоз. Но мне надо продержаться, без вариантов. Я не представляла, насколько сильно хочу этого ребенка. Я осознала это, лишь когда уверилась в том, что вот-вот его потеряю.

Но хватит о грустном. Не переживай за меня, я в порядке, правда! Надеюсь, у тебя тоже всё хорошо. Ответ пока не пиши, он вряд ли дойдет. Я и это-то свое письмо смогла отправить всеми правдами и неправдами. Я дам знать, как только наше сообщение вновь станет двухсторонним.

Береги себя, Зоенька! Нет ничего важнее здоровья – теперь я это точно знаю.

Остаюсь твоя подруга, Инга Сысоева.

На конверте стояла дата: 9 февраля. Оставалось надеяться, что за этот месяц с Ингой больше ничего плохого не случилось. Я восхищалась ее стойкостью после всего, что она пережила. Сдержанные фразы, которые она себе позволила, не могли меня обмануть. Будучи врачом, я понимала, что лишь счастливый случай помог Инге сохранить и ребенка, и жизнь.

Зачем она поехала в эту командировку?! И как Миша мог оказаться настолько безответственным, чтобы позволить жене забеременеть в таких условиях? Его частично извиняло то, что он наверняка места себе не находил из-за тревоги за Ингу. Пусть поволнуется, мстительно подумала я. В следующий раз будет думать, прежде чем подвергать ее жизнь опасности.

Но почему же нет писем от отца?

Я вновь подавила порыв заказать разговор с Ленинградом. Я не понимала, что за внутренний барьер мешает мне продиктовать телефонистке номер, дождаться соединения, зайти в кабинку, снять трубку и сказать: «Папа, здравствуй». Ведь это так просто. Да, просто, но я не могла. «Если письмо и через неделю не придет, позвоню», – решила я.

В общежитии готовили ужин. Привычно пахло котлетами, жареной картошкой, разогретым супом. С недавних пор мы с Ниной ужинали вскладчину: так было и удобнее, и дешевле. Один день она готовила гарнир, а я – основное блюдо, потом мы менялись. Сегодня была моя очередь варить макароны, а Нина обещала поджарить половинку цыпленка, которого она накануне достала в продмаге.

После того собрания в райкоме, когда меня едва не выгнали из комсомола, я отоваривалась исключительно на общих основаниях, как ни убеждала меня Нина, что это глупо: если соблюдать осторожность, никто не узнает. Но я предпочитала обходиться тем, что выбрасывали на прилавки. Поняв, что разубедить меня не удастся, Нина предложила этот трюк с готовкой, смысл которого я разгадала не сразу, а когда разгадала, предпочла промолчать. Таким нехитрым способом Нина подкармливала меня полезными и вкусными продуктами. Это было великодушно с ее стороны, ведь сама я могла предложить ей разве что котлеты из кулинарии, наполовину состоящие из хлеба, и тонкие, словно лист бумаги, шницели в сухарной панировке.