Таёжный, до востребования

Одна из общежитских новостей последнего месяца заключалась в том, что Нана, к моему большому облегчению, съехала, получив комнату в коммуналке. На ее место заселилась новая рентгенолог, приятная молодая женщина, приехавшая по распределению из Улан-Удэ.

Мартынюк тоже съехал, на этот раз навсегда. Они с Людмилой поженились в начале февраля и уехали в Тулу, где жила ее мать; Нина по секрету сообщила, что Людмила была на четвертом месяце беременности. Получается, когда Мартынюк делал мне предложение в новогоднюю ночь, Людмила уже ждала ребенка, но он об этом еще не знал. Так что все оказалось к лучшему: и что я ему отказала (хотя другого варианта быть и не могло), и что они уехали. На место Мартынюка пока никого не нашли, поэтому Денисову приходилось работать за двоих.

Глафира Петровна восстановилась настолько, что могла ходить без посторонней помощи и довольно внятно говорить, но о работе ей, разумеется, пришлось забыть. На место сестры-хозяйки из Богучан прислали довольно неприятную особу, но так как я с ней не контактировала, меня это никоим образом не касалось, к тому же поселилась она не в нашем общежитии, а у родственников, проживающих в поселке.

С той памятной ночи, когда Вахидов оказался невольным свидетелем признания Мартынюка, он перестал со мной общаться, и мои попытки наладить с ним прежние отношения ни к чему не привели. Почему-то он считал меня инициатором этого объяснения, как ни пыталась я убедить его в обратном. Мне было до слез обидно, но поделать я ничего не могла и в конце концов смирилась с тем, что наша дружба закончилась так же внезапно, как началась. Мы продолжали общаться как коллеги, но вне работы Вахидов меня не замечал. Когда Нина сказала, что его видели в кафе с какой-то девушкой, я ощутила щемящую боль в груди, похожую на ревность, но, поскольку для ревности не было оснований, я решила, что во мне, как в любой женщине, взыграло собственническое чувство, которое быстро пройдет. Так в итоге и оказалось.

Я поднялась к себе, чтобы переодеться и захватить пачку макарон, и побежала на кухню, где Нина уже ждала меня с курицей.

После того как на кухне сделали ремонт, находиться здесь было так же приятно, как и в столовой. Вообще общежитие медленно, но верно менялось к лучшему. Клавдия Прокопьевна, излечившись от мигрени, стала выполнять свои обязанности с гораздо большим рвением, да и характер у нее изменился к лучшему.

– Ты где пропадала? – недовольно спросила Нина. – Я уже ножку обглодала, пока ждала.

– Прости, на почту забежала. Сейчас быстренько сварю макароны и сядем ужинать.

– Я воду закипятила, бросай в кастрюлю свои рожки.

Курица, сдобренная чесноком и зажаренная до хрустящей корочки, была неприлично хороша – такую в нашей столовой не готовили. Приходилось признать, что пользование связями имело и положительные стороны.

– Куда это ты днем с работы убегала? – спросила Нина, собирая косточки на тарелку.

– Ничего-то от тебя не скроешь…

– А есть что скрывать?

– Нет. Просто не хотела рассказывать, чтобы не расстраиваться.

– Придется рассказать. Я не отстану, ты же знаешь.

– Тимофеева попросила освидетельствовать по неврологическому профилю одну девочку.

– Ты в первый раз в интернате была?

Я кивнула.

– Тогда понятно. Про него чего только не рассказывают…

– На самом деле там нормально. То есть обстановка, и вообще… Детей, правда, я не видела, кроме этой девочки.

– Тяжелый случай?

– Скорее неоднозначный. Нужно разобраться. Думаю, диагноз не подтвердится. – Я помолчала, задумчиво обводя пальцем узор на цветастой скатерти. – Но дело не в этом.

– А в чем? Не тяни, мне еще белье гладить.

– Эта девочка, Снежана… В общем, она на меня похожа. То есть не просто похожа, а как две капли воды. Словно мы родственницы. Словно… она моя дочь.

Нина смотрела на меня, ожидая продолжения.

Я сбивчиво добавила:

– Наверно, это глупо, и зря я так реагирую, но она меня мамой назвала…

– А где ее настоящая мать?

– Лишена родительских прав. Я фотокарточку видела, действительно на меня похожа, хотя и не так сильно, как Снежана.

– Ну и что?

– Я не могу перестать о ней думать. О том, почему она в интернат попала, и как мамой меня назвала, и как плакала, когда ее Тимофеева уводила…

– Слушай, ты это брось! Серьезно, вот лучше сразу прекрати, иначе хуже будет. Знаешь, сколько таких, как ты, на эту удочку попались? Заходили по какой-то надобности в детдом, а уходили с ребеночком. А что потом с этим ребенком делать, ты не думала? Они там все дефективные, сама ведь сказала – диагноз. Здоровых матерей родительских прав не лишают! А у больных и дети такие же рождаются.

– Ты говоришь, как Бровкин.

– Кто-кто?

– Шофер наш на скорой, Бровкин. Тоже пытался мне евгенику под видом неравнодушия преподнести, когда ознакомительную экскурсию по Таёжному проводил. Ему я тогда возражать не стала, все-таки пожилой человек. А тебе, Нина, так скажу: если не хочешь, чтобы мы всерьез поссорились, такие теории лучше не выдвигай!

– А что я такого сказала? – вскинулась Нина. – В чем я не права?

– Да во всем! Ты врач, человек с высшим образованием, а рассуждаешь как крестьянка неграмотная. Если мать алкоголичка – ребенок непременно дефективный. Если лишена родительских прав – еще хуже, и не важно, за что она их лишена. Если определен в интернат – значит, можно крест ставить. Слышала бы ты себя со стороны!

– Допустим, я слегка погорячилась. Но и ты не слишком-то радужные картинки в голове рисуй. Думаешь, я статистику не знаю? Процент ущербных детей, проживающих в…

– Не называй их ущербными!

За соседними столиками на нас уже не просто с любопытством поглядывали, а внимательно слушали. Понизив голос, я твердо сказала:

– Они не ущербные, они несчастные.

– Ну давай, пожалей их всех, а потом к себе забери.

– Если каждый возьмет хотя бы по одному ребенку, детских домов не останется.

Нина закатила глаза и фыркнула:

– И чем твоя теория лучше моей? Моя хотя бы честная. А твоя… – она пожала плечами, как бы говоря: «Хочешь казаться добренькой – и больше ничего!»

– Ладно, давай на этом закончим.

– Да, а то и в самом деле поссоримся!

Я вернулась в свою комнату с неприятным осадком в душе. Разговор с Ниной обнажил всю глубину разделявшей нас нравственной пропасти. Самое неприятное, она была не одна такая. Ее точку зрения разделяли многие.

Мне не хотелось думать, что Нина, возможно, не так уж неправа в том, что касается здоровья интернатских детей. Не все они были сиротами, многие имели родителей и попали в интернат именно по состоянию здоровья. Что, однако, не давало повод относиться к ним как к людям второго сорта.

Я очень надеялась, что оба диагноза Снежаны – наследственная мышечная дистрофия и умственная неполноценность – не подтвердятся. У меня не было сомнений, что рентген выявит травму, а то и не одну. Это не означало, что девочку били; находясь без присмотра, она могла упасть, стать участницей детской драки или травмироваться иным способом. Против мышечной дистрофии говорили сразу несколько факторов, и тем не менее, учитывая диагноз, который был поставлен Коваленко-старшей, я не испытывала стопроцентной уверенности. Объективное заключение мог дать только генетик, но даже обратись я за содействием к Головко, чиновники от медицины вряд ли санкционировали бы отправку Снежаны в Красноярск или Норильск для проведения генетических тестов.