Таких не берут в космонавты. Часть 2
Шрифт:
— Адрес этой Маркеловой из Константиновки где?
Я показал на список фамилий.
Ответил:
— Там. Я его в самом низу страницы записал.
Юрий Михайлович склонил голову над тетрадным листом.
— Улица Светлая… — прочёл он. — Твою ж мать! Почему аж Светлая? Почему сегодня?
Тюляев-старший шумно выдохнул, повернулся к сыну и скомандовал:
— Гена, одевайся. Беги к дяде Серёже Лампасову. Скажи ему: пусть заводит свою развалюху и заезжает за мной. Прямо сейчас! Ничего ему не говори обо всём вот этом.
Юрий Михайлович накрыл ладонью портрет Фомича.
Добавил:
— Гена, скажи
Геннадий кивнул.
— Понял, — сказал он. — Я быстро.
Генка рванул к выходу из кухни. Но в дверном проёме он замер, обернулся.
— Василий, — сказал Геннадий, — ты не уходи пока. У меня к тебе тоже дело есть. Дождись меня. Ладно?
Юрий Михайлович вынул из пачки новую папиросу.
Стоявший на плите чайник загрохотал крышкой.
— Никуда твой Василий не денется, — заявил Тюляев-старший. — Он задержан до выяснения.
Генка удивлённо приподнял брови.
— Как это… задержан? — спросил он.
— Обыкновенно, — ответил Юрий Михайлович. — Поболтаем мы с Васей до твоего возвращения. Никуда он не денется. Если ты поторопишься, а не будешь изображать столб!
Генка посмотрел на меня и пообещал:
— Я скоро вернусь.
— Давай, давай, в темпе! — напутствовал его отец.
Генка ушёл.
Тюляев-старший чиркнул о коробок спичкой, прикурил. Уронил на столешницу спичечный коробок. Отогнал рукой поплывший в мою сторону табачный дым.
— А теперь, Василий, мы с тобой выпьем чаю и побеседуем, — сказал Юрий Михайлович.
На зов Тюляева-старшего («Юлия Фёдоровна!») на кухню пришла впустившая меня в квартиру женщина (я предположил, что она — Генкина мама). Юлия Фёдоровна налила мне и Юрию Михайловичу чай, достала из кухонного шкафа длинную тонкую чёрную трубку (мундштук), вставила в неё прикуренную Тюляевым-старшим папиросу. Приоткрыла форточку (собравшийся в кухне под потолком дым тут же устремился на улицу). Заняла место у окна (где недавно стоял Генка), повернулась спиной к подоконнику. Поднесла мундштук к губам. Я снова отметил, что у неё и у Геннадия схожий цвет и разрез глаз.
По просьбе Тюляева-старшего я снова рассказал о своих визитах к Серафиме Николаевне: и о первом, и о втором. Юрий Михайлович задавал вопросы. Я честно на них отвечал. Генкин отец едва заметно кивал, не спускал с меня глаз. Рассказал я и о встрече с соседом Лидии Николаевны. Не утаил и того, что у нас с Кириллом Сергеевичем «произошла небольшая потасовка». Когда я сказал об ударе коленом, Тюляев хмыкнул. Но самим ударом он не заинтересовался. Юрий Михайлович расспросил меня о взаимоотношениях нашей классной руководительницы с её соседом. Сказал, что она зря не «обратилась» к участковому.
Поинтересовался Тюляев и моим прошлым. Он усмехнулся и уточнил, действительно ли я в детстве пожимал руку и дарил цветы Никите Сергеевичу Хрущёву (об этом ему говорил Генка). Спросил, где и на каких должностях работали мои родители. Сообщил, что его сын Геннадий «нахваливал» моё пение. Юрий Михайлович заявил, что прочёл обе статьи обо мне (и в «Комсомольце», и в «Комсомольской правде»). Похвалил меня за смелость и за расторопность во время спасения пятиклассника. Пообещал, что разберётся с «делом
бывших полицаев». Потребовал, чтобы я о своих «находках и открытиях» пока «помалкивал».Тюляев-старший взглянул на циферблат наручных часов.
— Сейчас уже Генка и Лампасов явятся, — сказал он.
Повернулся к жене и попросил:
— Юлия Фёдоровна, проводи юношу в Генкину комнату.
Проходя через гостиную я невольно вспомнил сюжет фильма «Ирония судьбы, или С лёгким паром!» Подумал, что спросонья тоже бы не сообразил, где очутился: квартире Тюляевых, или дома у Лукиных. Потому что там и там стояли схожие диваны и серванты, около кресел я увидел знакомый телевизор КВН-49 с маленьким чёрно-белым экраном. Нашёл я в комнатах и отличия: в гостиной Тюляевых не было ни пианино, ни тумбы с аквариумом. Вместо них я увидел деревянную подставку с цветами и торшер с бежевым абажуром. Юлия Фёдоровна распахнула передо мной дверь спальни.
— Проходи, Василий, — сказала она. — Гена скоро вернётся.
Первое, что я заметил в комнате Гены Тюляева — это ковры с ромбовидными узорами на стенах. Ковров здесь было два: по одному над каждой из кроватей. Металлические кровати стояли в точности, как моя и Иришкина. Вот только между ними не было шкафа (шкаф стоял у стены). Я повернул голову — увидел у окна письменный стол. Над столом висел чёрно-белый постер с изображением Элвиса Пресли и портрет Юрия Гагарина. Чуть в стороне от изображений Короля рок-н-ролла и Первого космонавта Земли я обнаружил полку с книгами и рамки с фотографиями. Прошелся по узкой длинной ковровой дорожке, замер около фотографий.
Сразу же опознал на фото Юрия Михайловича Тюляева. Предположил, что в отличие от Генки, в молодости Юрий Михайлович не щеголял усами. Потому что на фото в рамке он был гладко выбритым, в милицейской форме. Я прикинул, что Генкиному отцу на этом снимке было около двадцати пяти лет. Он стоял навытяжку рядом с круглолицей молодой женщиной. К его ногам прижимались две черноволосые примерно трёхгодовалые близняшки-девчонки, наряженные в одинаковые белые платья и в белые сандалии. В нижнем углу фото на белом фоне красовалась надпись: «Ленинград, август 1940 год».
Рядом с фотографией безусого Юрия Михайловича висела другая, где Тюляеву-старшему было уже под сорок. На ней Генкиного отца запечатлели уже усатым, припорошенным сединой. Рядом с Юрием Михайловичем я увидел Юлию Фёдоровну, двух девиц старшего школьного возраста (близняшек, но с заплетёнными в косы светлыми волосами) и радостно улыбавшегося Геннадия с октябряцким значком на груди. Я снова заметил, что Гена был похож на отца. А вот девицы старшеклассницы походили на Юлию Фёдоровну. Но сильно отличались от близняшек с первого фото, будто с возрастом изменились до неузнаваемости.
На другие фотографии я взглянул лишь мельком.
Потому что в комнату вошёл Геннадий.
Он заметил меня, сказал:
— Молодец, что не ушёл.
Тюляев подошёл ко мне ближе и сообщил:
— Отец и дядя Серёжа уехали.
Он посмотрел мне в лицо, чуть нахмурился, вздохнул.
Я отметил, что скулы и уши Тюляева пылали, будто после долгого бега или от мороза.
— Василий, как ты думаешь, — тихо произнёс Геннадий, — твоя сестра пойдёт в воскресенье вместе со мной в «Юность»?