Там темно

Ты не имеешь права страдать, у тебя ничего не случилось, а мир царапает каждым углом, точно ты родился без кожи.

Кричать «волки, волки» – действительно ли, видя стаю, просить, чтобы люди их разогнали? Или это затем, чтоб кого-то позвать в пустоте, чтоб хотя бы волки пришли?

Девочка, что вечно кричит то ли людям, то ли волкам, двигалась заторможенно, в полусне. Всегда сонная, не успевшая перетечь из своей реальности в эту, веки вечно опухшие – плакала, пялилась полночи в экран, плакала вновь.

Сплошное расстройство.

До того дня Яся не слишком её различала в мельтешении прочих людей, а сегодня увидела. На переменах все, совершенно все в классе избегали встречаться с ней взглядом – Яся вообще-то ведь тоже. Казалось – заметишь, пристанет навеки, вялые мотыльки – к фонарю.

– Ты посмотри, – закатила глаза, ткнула локтем соседка по парте.

Голову повернула туда, куда указали: та девчонка сидит, приобняв себя же саму за плечи. Любой, кто окажется рядом, глядит будто бы сквозь неё.

Тонкий вой.

Соседка подождала, пока Яся ответит. Но та ничего не сказала, только вот замерла в какой-то охотничьей стойке. Зудело желание обсудить. Чтобы его поубавить, соседка черпнула и понесла осторожно в горсти мудрости интернета, по пути бы не расплескать. Подумала: Яся оценит навряд ли – и, обернувшись назад, показала приятелю прям с телефона. Потому что предпочитала переписке живое общение.

Это были стихи вроде тех, что с экрана читал эмбрион, – такие строки для всех, про житейскую общую правду, про то, что бывает ведь как, вот сегодня ты кричишь на мужа, а у соседки нету мужа, и детишек нет, и сидит она одна в трёхкомнатной квартире со своими сиамскими кошками – этой участи ты бы хотела, безумная? На диетах своих с жиру бесишься, а у твоего знакомого сахарный диабет, с-а-х-а-р-н-ы-й, вот по буквам тебе говорю. Ты, изнеженное дитя, как смеешь жаловаться? У тебя в городе – подумай, головой своей глупой подумай, с которой смотрят глаза, – есть незрячие люди. Чего, так же жить захотела, да? Равняешь жалкие свои проблемки с отсутствием мужа, болезнью и миром во мгле [8] ?

8

Не, так-то всё было в рифму, но примерно вот как смотрелось без ямба в четыре стопы. От написания в столбик чувство, будто всё это кричат в лицо, чуть сглаживаясь, не пропадало. О том, что же делать ребятам с такими исходниками, которые были в пример всем, кто ноет напрасно, строки и рифмы молчали. Так далеко они не заходили, хотели только сказать – нельзя, чтоб болело, если не разрешали, надумаешь выть, так дождись, пока будет вердикт:

Мы оценили вашу ситуацию. Мы приняли решение: вам можно. Вот талон на отчаяние, с ним в порядке живой очереди прямо по коридору и дальше идите, пока не уйдёте совсем.

Приятель соседки мотнул головой в сторону девочки, кричавшей о волках. Соседка активно закивала. Яся сурово уставилась на обоих. Оба замялись.

– Не начинай. Да выдумывает она!

– Не обращай ты внимания. Она только того и хочет.

Ясе вечно все говорят – не обращай внимания. Просят не принимать близко к сердцу. Мир бросается цветом в глаза, кидается под ноги, комариным фальцетом зудит прямо в уши. Не выходит не быть, раствориться, исчезнуть.

Яся только и делает, что обращает внимание.

Вой швейной иголкой прошил мелко виски. По мозгам стучал метроном.

Негромко хлопнула дверь.

Когда одноклассница – вымысел тянется шлейфом, домыслы обручем сдавили лоб – покинула класс, Яся сразу же вышла за ней.

И захотела убраться назад.

Никогда не знаешь наверняка, нужен ли ты человеку – как в целом, так и в этот самый момент. Вдруг решит, будто Яся мечтает с ней подружиться, как тут потом отвертеться. Или что это – хуже уже не придумать – история о жалости, тёпленькой, густой, унизительной: смотри, я такая тут сильная, погрейся немножко в лучах моей крутизны. А потом уходи, живи дальше свою неловкую жизнь, может, удастся ещё к кому получше приткнуться. Такое тягучее чувство, и мерзко его выливать на того, кто такой же, как ты.

То, как было на деле, не объяснишь, потому что было вот так: Яся особо не думала, когда за ней выходила. Только увидела враз её серых волков, хмурую грозную стаю.

Поголовно.

Волки жмутся плотнее к девчонке, не подпустят никого ближе, оплетают своей липкой шерстью, шепчут в уши волчиные правила жизни. Не пытайся их пасти заткнуть, с ней одни лишь они и остались. Светят глазами сердито, говорят – где вы все раньше ходили, где шлялись, пока не нашлось для неё волков?

То-то и оно.

Можешь сколько угодно кричать: «Волки, волки!», их никто не заметит вовек – волки есть, они просто внутри.

Это правда, ментальных расстройств не было здесь и в помине.

Правда и в том, что боль была настоящей.

Яся задерживает дыхание – волки услышат – нервно дёргает заусенец, капелька крови сбегает по пальцу.

Тогда волки приходят на кровь.

Та, кого стая избрала хозяйкой, оборачивается на полпути, но не произносит ни слова. Яся враз ощущает себя огромной и неуклюжей и очень по-человечьи. Руки мешаются. Куда девать руки? В карманы или так пусть просто болтаются?

– Мне показалось, что ты не в порядке. Если хочешь побыть одна, я уйду.

Так нормально, и голос совсем не дрожит. Запинается только на «если» – удивительно даже, как сложно даётся союз.

Глухое ворчание, жаркие жадные взгляды. Волчья стая дыбит шерсть на загривках, щерит стозевную пасть. Зачарованы видом крови, удивляются наглости Яси. Почему говорит, что одна? Их девчонка одна не бывает. Напряглись, приготовились. Сейчас как напрыгнут – и как разорвут!

Но тут раздаётся:

– Останься.

Яся кладёт всё же руку в карман – и неожиданно для себя достаёт фигурку, напоминающую младенца с фасолинку величиной.

Потом деловито, будто речь о чём-нибудь важном, делает снимок.

Девочка смотрит.

– Ладно. Младшего прихватила. Теперь там неполный комплект. Надо, наверно, вернуть. Часто у них пропадают куклы?

И пока говорила, вот что пропустила: глянь – волков-то в помине тут нет.

Один мальчик кричал: «Волки, волки!» И никто не пришёл. Говорили: «Нам всем тяжело». Говорили: «Ты всё придумал».

Волки нехорошо улыбались.

Один мальчик поверил, что их не бывает, только что верь, что не верь, тут единый исход: волки съели его. Да им мало, вечно голодным.

Хотят слопать его дочерей – только чтоб по одной, вместе в горло не влазят.

Подавитесь.

* * *

Ну-ка выйди, зайди нормально.

Чтоб по правилам. Постучись, после выжди ответ. Вытри ноги о полотенце. Стань передом к лесу рук.

– Лес рук, – говорит учитель.

Это старинная школьная шутка. Сарказм. Она означает: никто в целом классе сейчас не поднял руки. Над такой не смеялись давно, ну, пожалуй, лет сотню уже. Потому что она не для смеха, цель её – воздавать дань былому; тем всемогущим, всеведущим учителям, устрашающим, непобедимым. Умеющим креативно решать задачки с прямыми углами, линейкой срочно измерить расстояние до руки.

Тем же прошлым величием, напоминанием о временах наделённости властью веяло от «А голову ты не забыла?». И то и то разнимало на части, соединяло детальки в совсем произвольном порядке и рисовало такой боди-хоррор, что делалось не по себе. Покатились по классу кусочки учеников. Из парт прорастал ручной лес: заблудишься – схватят, утянут, будешь школьником навсегда. Забытые головы жалобно звали из дома их покинувшие тела.