Театральные подмостки

Лезет в бешенстве наружу разъярённая душа.

Мы, конечно, бесценный мой, на твоей стороне. И постараемся сделать всё от нас зависящее, защитим, сохраним и спасём, приумножим... и всё такое. Но дело это ох как непростое!

Лиза пошла ещё дальше.

– - Правильно, и я не согласна: нелепо Ваню ликвидировать. Он человек неплохой. Он же не виноват, что самого главного в жизни не понял... Давайте лучше придумаем для Вани какое-нибудь испытание. Душа любит, когда человек мучается. Нужно шибануть так, чтобы у него дым из ушей пошёл...

Ничего себе пожелание! Я с интересом посмотрел на Лизу: она ушла в лёгкую задумчивость, манерно прикрыв глаза, словно придумывала для меня какое-то изощрённое наказание.

– - А кто тут против Вани? Мы все -- за него, -- сказал Бересклет.
– - Только... испытания... какие могут быть мёртвому припарки? Поздно. Испытания -- это когда исправить надо, поставить на правильный путь, к истине натолкнуть. А теперь его жизненный путь занят. Да... плохо дело, плохо...

Я слушал эти вроде как здравые стенания, и никак не мог понять, какую Бересклет хочет соломку подстелить. Наконец он сделал вид, что его осенило.

– - Вот что!
– - вдруг радостно воскликнул он.
– - Тебе, Ванечка, сейчас надо на другие жизни переключиться... Поживёшь в чужих шкурах. Глянешь на себя со стороны... "Лицом к лицу лица не увидать. Большое видится на расстоянье". Это Серёженька Есенин про такие же заблудшие души сказал.

– - И как это, интересно?
– - не понял я.

– - Очень даже просто. Зря, что ли, мы с Лизонькой тебе нормальную голову пришили... Теперь можешь копаться в чужих пороках, как в своих...

– - Забавно... Какие любопытные детали проясняются...

– - Вань, ты не думай, мы тебе очень хорошую подборочку жизней подобрали, -- сказала Лиза.
– - Уж кто-кто, а мы-то с Вячеславом Вячеславовичем в режиссуре толк знаем! Стопудово будешь доволен!

– - Ага, наберёшься опыту, сколько твоей душеньке угодно. Актёрское мастерство отточишь.

– - Соглашайся, Вань, -- сказала Лиза.
– - Всё занятие какое-никакое, а то мыкаешься в театральных стенах, болтаешься между небом и землёй как вошь на гребешке.

– - Соглашайся, Ваня, -- присоединилась и вдовушка Валерия, облизывая замасленные пальчики.
– - У тебя есть шанс исправить своё жалкое, загубленное сознание.

– - Да мне всё равно!
– - надулся я.
– - Делайте что хотите!

– - Ну, вот и хорошо! Вот и чудненько!
– - обрадовался Бересклет.

– - Вань, ты молодец!
– - сказала Лиза и сразу заторопилась. -- Ой, извини, засиделась я, а мне надо с мужичками насчёт съёмок перетолковать...

В ту же секунду вместо Лизы крестьянка Лизавета Воробей объявилась. На лицо они совсем не похожи, да и в теле Воробей куда полнее и дороднее. Она испуганно уставилась на Собакевича, и платочек нервно затрепыхался в её руках.

Я оглянулся и среди бородатых мужичков увидел весёлую Лизу Скосырёву. Она заразительно смеялась и что-то увлёчённо объясняла мещанину Пименову. Мужики глазели на неё, как на неведомую диковинку, и пускали слюни...

– - Ванечка, тебе пора...
– - услышал я "заботливый" голос Бересклета, и в ту же секунду всё перед моими глазами поплыло, помутилось... И сквозь пелену мне показалось, что свинья на подносе повернула голову в мою сторону, улыбнулась ещё приветливее и ободряюще подмигнула.

Действие II

Явление 1

Жизнь замечательных людей

Закинуло меня в жизнь какого-то Шмахеля, директора мясокомбината. Довольно грузный мужчина лет тридцати пяти -- сорока.

Сначала я увидел Шмахеля глазами его секретарши.

Шмахель важно и величественно вошёл в приёмную, и секретарша при виде его расцвела, вскочила со своего места и чирикнула ласковым голоском:

– - Доброе утро, Семён Генрихович!

Шмахель мимолётно кивнул и прошёл в свой кабинет, чуть ли не ногой открыв дверь.

Через пару минут секретарша зашла к нему с бумагами и чашкой кофе, и я увидел желеобразную чиновничью тушу, которая расплескалась на всю ширину стола. Словно перину бросили комком в чиновничье кресло.

Странное чувство я испытал...

Знаете, при жизни я много раз слышал увлекательные байки счастливчиков, побывавших в состоянии клинической смерти. Мол, летали они там, парили над телом или вовсе неведомо где. Истории у всех, конечно, разные: кого-то засасывает в туннель, в конце которого стоит некая неведомая сила с фонариком. Кого-то тащит ещё неизвестно куда, где уйма народа или природа диковинная, ненашенская. Кто-то ангелов видит, а кого-то и черти под руки хватают и влекут в бездну чёрт знает за что. Но есть одна странность, где полное единодушие. Почти все поют одно и то же, якобы с такой неохотой, с таким невыразимым отчаяньем возвращались в тело! Дескать, упирались до последнего, всеми руками и ногами, брыкались и лягались, а их всё равно насильно в укупорку впихивали.

Правда это или нет, не о том речь. Интересно, что у человека резко меняются ценности. Мечтает, скажем, человек при жизни о богатстве, о славе и власти -- словом, о неограниченных возможностях и о проявлении своей неординарности и исключительности. И всякая мысль о смерти наводит, само собой, на ужас и уныние. А выпрыгнул из тела -- и сразу же забывает все свои накопления и стремления. Назад его уже ни за какие коврижки не заманишь. И нет ему дела, что для его родных и близких смерть его будет жестоким ударом.

Странное чувство меня посетило. Я также ощутил себя душой, которую собираются впихнуть в это тело зажравшегося чиновника. И вот я испытываю ужас и упираюсь изо всех сил. Хотя вроде бы эта жизнь благополучная, жизнь состоявшегося и уважаемого человека.

И это, хоть и косвенно, случилось... Я стал видеть глазами Шмахеля.

Секретарша положила бумаги на стол, поставила чашку кофе, мило улыбаясь, промурлыкала дежурные фразы.

Шмахель угрюмо посмотрел на приличную стопку бумаг и спросил:

– - Ирочка, деньги перевели в оффшоры?

– - Ещё вчера в обед. Вы же уже спрашивали, Семён Генрихович.

– - Ах да, спасибо.

Ирочка заботливо поправила что-то на столе и, игриво виляя бёдрами, удалилась.

Шмахель некоторое время, помешивая ложечкой в чашке, пребывал в отупении без какой-либо живой мысли, потом подошёл к потайному бару, открыл его, не спеша вынул бутылку американского коньяка и плюхнул себе в рюмочку.

Кто-то, может быть, подумает: "Вот это жизнь! Богатый, должность директора, и рюмочку в любое время пропустить можно". Но я ничего кроме омерзения не испытал. И вкус этого коньяка показался мне противной настойкой из клопов.