Тень Беркута

Может, с оглядки на Данила Романовича, и велел Глеб Зеремиевич не трогать княжескую псарню? А заодно, и его, Опанаса, при ней оставили, – как раньше?».

Рядом завозилась Христина. Садясь на лежанке, муж обнажил ей плечи, и ночная прохлада побеспокоила сон женщины. Опанас бережно укутал периной жену и стал ногами на пол.

Моложе мужа на добрых полтора десятка лет, Христя еще и теперь была писаной красавицей. Почему остановила она свой выбор именно на нем? Чем пожилой, нелюдимый княжеский псарь приворожил девичье сердце не мог понять никто. И в первую очередь сам Опанас. Христя ж, в ответ на попытки выведать тайну, лишь заливалась звонким смехом и отшучивалась тем, что сердце само знает, кто ему всех милее.

– Не приведет к добру эта любовь, – шушукались украдкой слободские бабы. – Ой, не к добру! Боги завистливы и никогда не дают ничего просто так. Ой, как бы не пришлось им, горемычным, заплатить цену значительно выше полученного.

Шушукались, шушукались да и накаркали.

Двадцать лет уже прожили вместе Опанас и Христина душа в душу, а детский лепет так и не раздался в их доме. Трижды была при надежде Христя, трижды радость собиралась постучаться в двери к Куницам, но ни разу по различным причинам не смогла доносить молодая женщина к сроку. А теперь – уже и не тяготеет. Может, и в самом деле не терпят бессмертные боги чрезмерного человеческого счастья? И дав что-то одно, сразу же спешат забрать остальное. От таких мыслей делалось жутко и хотелось крепко выругаться.

Опанас натянул штаны и всунул ноги в сапоги.

Он сам рос сиротой и, женясь, мечтал о целом выводке детворы, которая наполнит его дом смехом и радостью. Но, не судились. Сколько свеч отнесла в церковь Христя, сколько молитв вымолили они вместе и каждый, по отдельности. Ничего не помогло. Хоть в Лукавого проси помощи. Или у давних Богов. Может, они, если не добрее, то сильнее?

Опанас хорошо знал, что только за одни такие мысли отец Онуфрий назвал бы его еретиком, богохульником и мог бы предать анафеме. Но, как говорят: «мокрый дождя не боится».

Однако, Опанас сначала перекрестился на всякий случай на угол с иконами, и только после этого несмело приступил к кабаньей голове. Положил руку на тонкое древко стрелы. И то ли почувствовал, то ли пригрезилось ему, как будто она ожила, затрепетала от прикосновения и тепла человеческой ладони.

– О, Перун! – взмолился искренне. – Почему, даруя моими руками жизнь князю, не позволишь познать мне самому счастье отцовства? Это же так просто! Умоляю тебя, Громовержец, и тебя, Морено, – сжальтесь над несчастным! Неужели некому будет сомкнуть мне в последний раз веки? Если я не угодил вам чем-то, то моя жизнь в вашей воле… Но, умоляю, выберите какое-то другое наказание. Чтобы и жена из-за меня не страдала. Помилосердствуйте!

Если Опанас Куница и надеялся услышать что-то в ответ, на свою отчаянную мольбу, то зря, – ночная тишина не нарушилась ничем, кроме далекого и печального волчьего воя.

– Что ж, – вздохнул мужчина, – вероятно, правду говорит отец Онуфрий, что божьи пути неисповедимы… – а затем прибавил, уже с обидой и презрением в голосе:

– Вы и Роману Мстиславовичу жизнь даровали лишь для того, чтобы вскоре отобрать.

Но боги и дальше продолжали отмалчиваться. Видно, человеческие мольбы и проклятия мало тревожат бессмертных.

Опанас еще раз вздохнул, опустил могучие плечи, накинул не застегивая тулуп и вышел в сени.

Серые тянули свою зловещую песню уже где-то рядом с Предместьем, и от того свора лютых княжеских медельянцев и волкодавов, что давно не пробовали горячей крови, с рычанием бросалась на крепкие стены псарни, а смык гончих – жалобно повизгивал. В ответ на завывание, из стойла доносилось тревожное фырканье жеребых кобыл, и лишь дряхлый Орлик, любимец Романа Мстиславовича, которому не раз случалось было догонять и вытаптывать копытами волков, зазывно ржал. Даже древний беркут Василий, что уже и не взлетал, заслышав неподалеку голос большой стаи, проснулся на своей жерди и недовольно забил крыльями.

– Хоть ржи, Орлик, хоть не ржи,– а больше тебя никто не оседлает. Старый ты уже. Куда тебе за волками гоняться. Хоть, я с тобой согласен: обнаглели серые, – Опанас сплюнул в сердцах и почесал раскоряченной ладонью широкую, словно двери, грудь, поросшую густым, уже седым волосом. – Вскоре прямо в дом, за стол будут лезть. Как оставил нас светлый князь сиротами, так и расплодилось той нечисти, прости господи, будто мошкары летом. А боярам Галицким ловецкие забавы не по вкусу. Ну, да оно и в диковинку. Разве ж с такими телесами в седле усидишь? И отроки их больше к хмельной трапезе и белоголовой дичине удалые, чем супротив медведя или кабана. Ниче, мыслю, не долго уже им жировать. Вскоре – все измениться. Поговаривают, Данило Романович на Волынском княжестве, абы не лучше отца справляется. Даст Бог, вернется и к нам, в Галич. Чай же, здесь его родина. Вот тогда боярскому господству конец и наступит.

Опанас замолчал и опять прислушался к ночным звукам. Волки не утихали. Казалось, даже, что к их хору присоединялись все новые и новые голоса.

– Эк, распелись!

Всего несколько минут простоял Опанас на улице, а иней от дыхания уже густой изморозью схватил его усы и бороду. Мороз не шутил. Вздрогнув всем телом, мужчина еще раз сплюнул и повернул к дому.

– Чтобы тебя, Митрий, хромая утка пнула, – пробормотал сердито. – И чего спрашивается тебе не спалось?

Опанас было взялся рукой за щеколду сенных дверей, как неожиданно почувствовал, что он уже не сам во дворе. Быстро оглянулся и остолбенел.

Прямо перед ним стоял – ангел. Точь-в-точь такой, как их изображают на церковных иконах. Миловидный стройный юноша, в белоснежных одеяниях и с большими, похожими на гусиные крыльями за плечами.

– Всевышний услышал твою молитву, брате, – тихо, но выразительно сказал тот. – Не теряй времени. Иди в псарню и жди. Когда наступит момент истины, ты будешь ведать, что делать надлежит. Знай, что время исполнения твоей мечты близко. Будь достоин милости небес. Блажен, кто верует!

Ангел поднял десницу, как для благословения. Опешивший от неожиданности, Опанас склонил голову, – а когда дерзнул глянуть на посланца небес второй раз, во дворе уже никого не было. Даже следов на снеге не осталось.

– Ангел! – прошептал растерянно. – Если я не сошел с ума, то только что видел ангела и получил от Него весть. Как в Писании. Бред... – Опанас чувствовал себя так, будто упал спросонья с лежанки. Вроде бы и не сильно ударился, а разобрать где, кто и что – нечего и пытаться.

Кто знает, сколько простоял бы еще так мужчина, будто очумелый, когда б не услышал вдруг, что в отвратительный волчий вой вплетается еще один далекий и странный звук. Очень похожий на перезвон бубенчиков под дугой. Однако, хоть как не напрягал слух Опанас, перезвон не повторился.

– Пригрезилось, вероятно. Кто ж, при здравом уме, пустился бы сегодня в дальний путь? Вчера еще и солнце не садилось, а морозище брался такой, что и сплюнуть нечего: слюна на губах замерзала. Путникам в шубах еще так сяк, то коням – чистая смерть. Хоть сразу прирезать. Легкие прочь обморозят.

Из дел явных и понятных его мысли вернулись на вещи странные, непостижимые и таинственные, – Опанас опять удивленно покрутил головой.

– Но что же это за виденье такое мне было? Неужели, я и в самом деле только что сподобился увидеть ангела, который приказал мне идти в псарню? Но, с другой стороны, – за ужином не пил ничего хмельного. То с чего бы должно было пригрезиться? Диковина. И Митрий о чем-то болтал. Знать, не зря будил меня-то домовик?