Тень Беркута

– Сиротинушка ты моя, – всхлипнула Христя и, прежде чем кто успел хотя бы слово вымолвить, спрятала дите у себя на груди, под полушубком, и со всех ног бросилась к дому.

Между тем побоище утихало. Десятки волков укрыли трупом скованное льдом русло реки, скаля на людей в мертвой ухмылке уже никому не страшные клыки. И мужчины, нетерпящие, чтобы зря пропадало добро, с тем же запалом, с каким ринулись в драку, принялись свежевать еще теплые туши, – кто же зимой откажется от теплой шубы из волчьего меха?

А Опанас, потрясенный увиденным, как потерянный бродил между ними, вяло высвистывая из леса псов, которые загнались туда, догоняя волков, и все бормотал себе под нос:

– Благодарю вас, Боги, что выслушали мою просьбу, но лучше б я онемел, – если б знать, к чему мои слова приведут… Столько смертей – за единственную жизнь? Дорогая же у вас цена.

А тот, кому ненароком пришлось услышать его речи, удивленно глядел вслед и лишь сдвигал плечами: мол, мало ли что мужик плетет самому себе? Ведь ни одной живой душе и в голову бы не могло прийти, что можно связать воедино – нынешнюю ночную трагедию и бездетность жены Опанаса Куницы.

И уж тем более никто из хозяйственных галичан, озабоченных снятием шкур, не обратил внимания на то, что лютые княжеские волкодавы и гроза медведей – медельянцы, как-то вдруг, все вместе выскочили из леса и, поджав куцые хвосты, сбились возле людей, жалобно повизгивая. Будто искали у них защиты от кого-то гораздо более сильного. Такого, который не боялся ни их острых клыков, ни дюжей силы.

* * *

Немного в стороне от того кровавого места, на опушке леса, укрывшись от человеческих глаз густым кустарником, стоял огромный волк. Красные глаза его горели дикой яростью, а из острых оскаленных клыков капала на снег желтая бешеная пена.

Волк еще некоторое время присматривался ко всему, происходящему перед городскими валами и только когда, женщина с найденышем исчезла в воротах, неохотно двинулся в глубь леса. Сначала шаги его были медленны, будто зверь продолжал над чем-то обстоятельно раздумывать и никак не мог взвесить, правильно ли поступает. Но вскоре поддал ходу и серой молнией замелькал в подлеске.

Несся он так достаточно долго, – пока не выскочил на небольшую опушку, которая неизвестно откуда и взялась посреди дикого леса.

Была она зловещая, хмурая. Так как ни одному солнечному лучу не хватило бы сил пробиться сюда, сквозь густое переплетенье ветвей, и осветить этот вечный полумрак, – поэтому вечерние сумерки господствовали здесь даже в самый погожий летний день. Непролазные чащи со всех сторон так и напирали на этот клочок чистой земли, и только чары сдерживали их за невидимым пределом.

Посреди опушки на неохватном дубовом пне «росла» хижина. Мастер, который возводил ее, вероятно, решил сэкономить на фундаменте, – из-за этого казалось, что она стоит на одной ноге, будто огромный гриб.

Волчина остановился перед крыльцом, ударился о землю, и в то же мгновение превратился в сильного мужчину средних лет. Вся его ладно скроенная фигура, каждая мышца, перевитая толстыми жилами, выказывали огромную силу. Казалось – что в человеческом подобии этот мужчина был еще большим хищником, чем в звериной шкуре.

Оборотень пощупал рукой под ступенями ведущими на крыльцо и, вытянув оттуда сверток с одеждой, принялся одеваться, мелко трясясь всем телом, – мороз не шутил.

Двери в хижине заскрипели, и на пороге появилось что-то взъерошенное, скрученное и укутанное с головой в такое бессчетное количество разнообразнейшего рванья, что невозможно было и распознать: что оно собой представляет.

– А-а. Это ты, Мара. Еще не издохла?

– Я, Юхимчик, я, – прошепелявила в ответ беззубым ртом ведьма. – Кто же другой в моей хижине станет жить? А Морены еще нет... Не прибыла еще, касатушка наша. А ты как? Сделал, что велено?

На этот простенький вопрос ведьмы оборотень свирепо щелкнул зубами и гаркнул:

– Сделал, не сделал. Не перед тобой, старая перечница, ответ буду держать! Лучше в дом клич, падаль лесная. Жрать хочу, спасу нет! – и он, будто в подтверждение собственных слов, так бухнул себя в грудь, что загудело. – Камни готов грызть!

– Знать, не управился, – прошамкала ведьма и неодобрительно покивала годами нечесаной кучмой седых, похожих на клочья, волос. – Ой, не понравится это Морене, Юхимчику. Ой, не понравится…

– Молчи, Мара! – огрызнулся волколак а. – Не зли меня! И так на душе муторно. Жрать давай! Добром прошу. Или пожалеешь! В случай чего, мне и твои кости в горле не застрянут.

Ведьма хотя и хмыкнула презрительно, все ж поспешно отступила назад. С оборотнями никогда наперед толком ничего неизвестно. В любое мгновение взбеситься могут.

– Разве же я что? – отозвалась примирительно. – Угощайся... Только у меня, хоть шаром покати. Печь и та третий день не топленая. Недомогаю я что-то. Старая стала, немощная…

Дальше она не успела договорить, потому что несколькими огромными прыжками оборотень очутился рядом, толкнул в грудь так, что ведьма кубарем влетела в хижину, и сам вошел следом. Неудача все-таки обозлила его до предела, и он был рад сорвать зло на ком угодно.

Переступив порог жилища ведьмы, потерял бы аппетит и самый ненасытный обжора. При чем, для этого хватило бы только одного его вида, – не вспоминая о «волшебных» ароматах, издаваемых кошачьим дерьмом, вперемешку с застарелым потом и еще чем-то таким, что лучше и не знать. Потому что хижина – прочь вся: и стены, и потолок, и единственное подслеповатое, не мытое от века окошко, даже пол – как ковром была густо оплетена паутиной, по которой туда-сюда шастали или сидели неподвижно десятки, сотни, а, может, и тысячи – пауков. От маленьких – величиной с головку шведской булавки, до огромных кошмаров, никак не меньше гусиного яйца.

Но Юхим был разъярен, голоден и напуган неминуемой встречей с недовольной богиней, – разочаровавшейся в нем как помощнике! – Брр-рр… – Юхим даже вздрогнул и поневоле втянул голову в плечи.

Пробираясь по этому живому ковру к столу, волколака молниеносным движением поймал одного из самых больших пауков и отправил себе в рот. Остальные же, увидев ужасную судьбу своего родственника, так и прыснули во все стороны.

На грубом, как попало, на живую нить сбитом из необструганных досок, столе паутины было не меньше. Но и тут невесомое липкое кружево окутывало столешницу, единственную щербатую оловянную миску и заросшую по самые края разноцветной плесенью, глиняную кружку. Смахивало на то, что за столом у Мары не садились за трапезу больше года, а то и двух.

– Да, – протянул волколак а, тяжело опускаясь на скамью, которая аж застонала под ним. – С пищей у тебя и в самом деле не густо.

– А я что говорила, – простонала Мара, со стонами и охами подведясь с пола. – Третий день…

– Слышал, слышал, – прервал ее оборотень. – Недомогаешь и все такое. Лучше не морочь мне голову, старое одоробло. В последний раз по-доброму прошу! Сам ведь найду… Может, я и кажусь глупцом, но ни ума, ни обоняния, не потерял. Три дня она не ела. Хе-хе. Да ты и полчаса не просидишь спокойно – если косточку не пососешь, или пирожок не проглотишь...