Тень Беркута
Шрифт:
– А что? – Перун взял из воздуха резную кружку, полную пенистого меда, отхлебнул треть и опустился в диван, который тоже выпрыгнул ниоткуда.
– Книга утверждает, что и в этот раз может не удаться... – чуть неуверенно сказала Морена, которая хоть тоже была богиней, все ж в присутствии верховного правителя немного робела.
– Глупость... Я все обдумал. Ничего больше не станет у нас на пути. Монголы придут на Русь. Чаша наполнится!
– А если все-таки... – почав было Велес.
Перун нахмурился и грозно сверкнул взглядом из-под лохматых бровей.
– Никаких если! Кого-кого, а Сульде монголы послушают!
– Сульде? – удивленно переспросила Морена. – А это еще кто такой?
– Их новый Бог Войны. То есть – я... – засмеялся Перун. – Они еще не совсем привыкли, но, думаю,
Перун брякнул в сердцах кружкой об пол.
– Кто же думал, что этот пастух окажется таким бешеным?..
– Хочешь сказать – неуступчивым, упрямым?
– Что хочу сказать, то и говорю. Я рассчитывал на беседу с человеком. Жестоким, но покорным таким порокам, как желание славы, величия... А этот оказался просто диким зверем. Настоящим хищником! В его голове одновременно не удерживалось больше двух мыслей. Да и то одна из них – желание убивать. Просто так, ради утехи. Китай ему был ближе и более понятный. Как возможная добыча. И пытаться убеждать Темуджина в противоположном все равно, что попробовать оторвать волка от куска свежего мяса обещаниями, угостить мягким караваем с медом. Но не беспокойтесь – с потомком пойдет легче. Здесь и Книги не нужно, чтобы додуматься...
– О сыне мыслишь?
– Джучи?.. Нет... Этому хватит славы и проблем отца. Я о внуке мыслю. Этот уже все сделает, чтобы достичь славы деда. И поскольку на Восток его уже ничего не влечет, то отправится он сюда. А мы ему дорогу подскажем, и подтолкнем, в нужном направлении!
– В добрый путь… – благословила Морена.
– Боюсь, – сокрушенно мотнул головой Велес, – что его поход никто не сможет назвать добрым...
– Сочувствие проснулось? – отмахнулся Перун. – Жалеешь?! Кого? Разве мы были для них плохими богами? Люди первые отреклись от нас! Забыли все... И прошлую славу, и добро... Пусть! Кому суждено было погибнуть – знать такая Судьба. Зато, каждый кто выживет и от Единого отречется – будет счастлив. Тех, я сторицей отблагодарю! Обещаю, их дети лучше родителей заживут.
– Хорошо же счастье, родительской кровью купленное.
– Не болтай глупостей! – окрысился Перун. – Я что, лишь для себя стараюсь?..
– Не кипятись, – примирительно ответил Велес. – Вероотступники заслуживают наказания. Сомнения нет. И наказания жестокого. Но все же как-то неприятно, призывать гибель на собственный народ. Согласись...
– Есть немного, – поубавил тон Перун. – Однако другого пути не вижу. Молчаливым невмешательством мы лишь отдаем Единому и те крохи власти, которые еще оставлены нам. Ведаете ли, в кого мы превратились стараниями его священников?
Велес кивнул. А тогда встал и вышел на балкон. Все эти разговоры ему уже поднадоели до тошноты.
– В чертей и ведьм! – продолжал Перун. – Ну, с чертями, нечистью еще как-то можно согласиться. Они хотя и темного, и все ж божественного происхождения. Но, чтобы Богиню Судьбы свести к уровню ведьмы? Превратить в простую ворожею? Этого я не понимаю... Позор! Как вы меня не убеждайте...
Морена зашипела, словно раздраженная кошка:
– Я им покажу ворожею! На долго запомнят!
А Велес между тем глотнул рейнского, услужливо поданного золотистой поветрулей, и молвил обращаясь к Горганам, одновременно глубокомысленно пережевывая отбивную:
– Собственно, нам не проклинать, а благодарить нужно Единого... И людей, которые призвали его к жизни. Иначе, чем бы мы стали развлекаться вот уже добрую тысячу лет?
А затем прибавил тихо, чтобы услышала только Морена, которая как раз вышла к нему:
– Не будешь против, если я одолжу у тебя на некоторое время эту прелестницу?
Смех Морены был звонким и веселым. Таким, как он бывает лишь у того, кто наконец сумел избавиться от всех своих проблем и тревог. Или, по крайней мере, думает, что это так.
Глава четвертая
Галицко-волынское княжество. Город Галич.
Зима года 6729-го
По-видимому, уже минула полночь, когда Опанас Куница проснулся в своей избе, которая стояла на берегу Мозолевого потока. Проснулся из-за того, что
кто-то упрямо и достаточно сильно дергал его за рукав рубашки.– Га? Что? Кто здесь? – пробормотал Опанас, через силу, выныривая из глубокого и сладкого сновидения. Во сне он только что подцепил острогой здоровенного осетра и не хотел терять такой солидный улов.
– Просыпайся же, одоробло саженное, – просипел кто-то около самого его уха. Так, будто неизвестный стоял перед лежанкой на коленях. – Да просыпайся же, наконец! Вот еще мне морока.
Сон с Опанаса как будто рукой сняло, потому что узнал голос своего домового – Митрия. А тот, от нечего делать, не стал бы будить хозяина.
– Митрий, ты что ли? – все же поинтересовался сначала.
– Я, я… Вставай, Опанас. Плохая ночь! Нельзя спать. На улицу. На улицу выйди.
Не понимая, что происходит, Опанас порывисто поднялся на лежанке, водя сонным взглядом по стенам горницы. И хоть в сплошной темноте нечего было и пытаться что-либо разглядеть, глаз хозяина и по самым расплывчатым очертаниям угадывал привычные вещи. Вон – белесый мутный призрак напротив – это окошко, затянутое бычьим пузырем, – белеет от лунного света, усиленного искристым блеском, закаменевшего на морозе, снега. Немного сбоку – большая темная глыба, это кабанья голова с позолоченными клыками – подарок покойного князя. После той последней охоты. Перед походом на далекую Вислу. Охота, на которой Роман Мстиславович чуть не потерял жизнь. Опанасова стрела так и торчит у вепря из глаза. Это князь приказал не вынимать, чтобы память была. И хоть уже шестнадцать, лет как нет больше Романа Мстиславовича, Куница и теперь с удивлением вспоминает тот выстрел. Потому что даже Никита Шпак, самый ловкий лучник во всем княжестве, лишь свистнул удивленно, став на то место, из которого Опанас попал матерому секачу в глаз. А затем прибавил тихо, чтобы слышал лишь тот, для чьих ушей предназначалось:
– Сам Перун направлял твою руку, Опанасе! Человек такое, ни за что б не совершил.
Опанас и не противоречил. Поспешно спуская тетиву, он и сам не верил, что попадет, слишком много веток было между ним и целью. Но, вероятно, нужен был еще тогда богам Роман Мстиславович. Потому, что не приказывал жечь их идолов, – не подвергал наказаниям тех, кто продолжал, невзирая на церковные запреты, к старым капищам ходить с подношениями. Вот и отвели смерть. Хотя, что с того: от зверя уберегли, а всего лишь через месяц, в бою – не защитили. А мо’, и не смогли? В чужом краю – свои боги. К зашлым князьям менее благосклонные.
– Ну, встанешь ты, или нет? – потерял терпение домовой и топнул ногой.
Опанас прислушался.
В Предместье было так тихо, что даже псы не брехали по дворам.
– Чего тебе? – пробормотал недовольно. Первая вспышка тревоги минула, а под периной, возле мягкого бока жены – и тепло, и уютно. – Если не спится или нечем заняться, иди Орлика вычеши. Гриву ему заплети, или еще что-то придумай, а меня не трогай. Только и того, что зимой отоспишься. Исчезни...
– Вставай, Опанас, большая беда будет, – повторил домовой, который хоть был маленького роста, упрямством не уступал и большому мужику. – Я знаю, я чую... – и юркнул в мышиную норку, едва уклонившись от тяжелого сапога, брошенного крепкой рукой.
Опанас перевернулся на другой бок, ткнулся лицом в волосы жены, что приятно пахли мятой, и попробовал опять задремать.
«Беда, беда… Тоже нашел чем удивить, будто до сих пор каждого дня одно лишь добро вокруг... Вертишься с утра до вечера, как Марко Проклятый по древнему аду, а толку от того – ни богу свеча, ни черту кочерга…»
В псарне свирепо, внезапно, как на чужого, залаяли княжеские псы. Опанас опять поднялся
«Именно так, княжеские. Смык псов и кабанья голова на стене, вот и все, что осталось в Галиче от Романа Мстиславовича после его преждевременной гибели. Даже сына его строптивые бояре, подзуживаемые Володиславом Кормильчичем, из княжества прогнали. На Волыни теперь Данилко. Но – вернется! Вот, чтоб мне подохнуть без покаяния, если не вернется. Этот характером еще и отца загнет. Огонь, орел! Не то, что, хоть и сообразительный, но слишком мягкий и добрый Василько. Не в княжеский норов уродился младший Романович. Видно, все старший сын от отца унаследовал.