Тень мачехи

— Где он? — встревоженно спросила Татьяна.

— Он с Тамарой, — Залесский отвел глаза — еще по дороге сюда он решил не рассказывать всю правду о мальчике и Марине, ведь Тане и без того хватило переживаний. — Скажи, ты что-нибудь подписывала? Какие-нибудь документы?

— Нет, — Таня быстро смахнула слёзы. — Они мне давали какой-то протокол, но в нем было сказано, что я сопротивлялась… а я… а у меня просто…

И она разрыдалась, не выдержав — было страшно рассказать о Пандоре, потому что это могло напугать его, заставить отвернуться. Залесский привстал, обнял ее, крепко прижал к себе — и она уткнулась в его грудь, в пропахшее рыбой тепло колючего свитера, и только сейчас осознала, что на нем та же старая рыбацкая одежда, которая была в день их первой встречи. Значит, он приехал откуда-то, и сразу понёсся к ней, чтобы защитить, раскидать здесь всех, спасти ее из этой дичайшей ситуации… Значит, она нужна ему. И от этой мысли слёзы высохли, а внутри разлилось тепло — будто солнце прорвалось сквозь тучи. Татьяна подняла голову и встретилась взглядом с Залесским.

— Мне нужно тебя спросить, — в его янтарных глазах была решимость. — Ты не передумала разводиться?

— Нет, — удивленно ответила она. — С чего ты взял?

— Подумал так, когда увидел вас с мужем, — он пожал плечами и отвернулся, будто стеснялся чего-то.

— Теперь уже скоро, — смущенно улыбнулась Таня. Залесский снова посмотрел на неё, и она увидела в его взгляде ту же решимость.

— Ты будешь со мной потом? — вопрос прозвучал почти как требование. Но в янтарных глазах ожила мольба, губы сжались, будто он готовился получить отказ — и заранее знал, как это больно.

— Если я нужна тебе — буду, — просто ответила Татьяна.

И он прижал ее к себе с новой силой. Вздохнул глубоко, будто сбросив лежавшую на душе тяжесть. Зарылся рукой в ее волосы, перебирая шелковистые пряди. И от этой ласки она ощутила странное: будто тело становится лёгким-лёгким, парит, наливаясь звенящей радостью — а всё от того, что он рядом. А потом его губы коснулись ее лба, щеки, и приникли к ее губам, и не осталось больше ничего — лишь этот жар, трепещущий между ними.

И не было сил на одно — разомкнуть объятия.

— Я потребую, чтобы тебя освободили прямо сейчас, — пообещал он, глядя на Таню. — Потерпи еще немного. Ну, может, час-полтора, пока они оформят документы. И не плачь, хорошо? Не о чем больше плакать.

…Едва Таня шагнула в коридор дежурной части, Янка — красная, взволнованная, в расстегнутой куртке — бросилась к ней с победным криком, будто индеец-команч:

— Таньча! Отпустили! А я говорила — всех к ногтю прижмем, развели тут!… — приобняв подругу, она погрозила кулаком непонятно кому, и снова бросилась обниматься.

— Дартаньяна, мне-то оставь! — шутливо отодвинул ее Купченко и прижал к себе Таню. Шепнул на ухо: «Юрка — мужик, бросил своих селёдок, приехал. Я бы сам в такого влюбился».

— Вещи заберите, — сказал молоденький полицейский, кладя на стоявший в коридоре стол Танину куртку, в оттопыренный рукав которого была засунута шапка и шарф. Сверху положил ремень и шнурки от ее ботинок. — И распишитесь вот здесь.

Двинув плечом, Залесский встал между ним и Таней, взял протянутый лист бумаги, пробежался глазами по строчкам. И кивнул: подписывай смело.

Поставив росчерк, она огляделась. Возле стены стоял ряд дерматиновых кресел, в которых сидели потерпевшие: печальная бабулька в зеленом пальто, и мужчина средних лет, прижимавший к носу окровавленный платок. Она присела с краю и наклонилась, пытаясь зашнуровывать ботинки.

Висевший на стене дежурки телевизор был включен — передавали местные новости. Стараясь попасть шнурком в черный люверс, Таня поневоле прислушалась к голосу тележурналиста.

…— Как говорится, нет худа без добра, и теперь жители барака по Еловой, сорок, получат, наконец, давно обещанные квартиры. Но нашим властям стоит задуматься, не велика ли цена — две оборвавшиеся жизни, унесенные этим пожаром.

Таня медленно подняла голову и уставилась на экран. Лохматый мужчина, завернувшийся в драное ватное одеяло, возбужденно тараторил:

— Дык хорошо, выскочить успели, покамест газовый баллон не взорвался, а то бы к звездам сейчас!…

За его спиной, в ночной темноте, багровел огромный костер, сквозь пламя которого чернел скелет полыхающего барака. Две красных пожарных машины, коренастые фигурки, разворачивающие шланги, карета скорой помощи… Кадры сменялись, а Таня всё еще слышала: «барак по Еловой, сорок», «две оборвавшиеся жизни»…

Она перевела растерянный, чумной взгляд на Янку. Слов не было — готовые сорваться с губ, они замерли в страхе. Яна шагнула к ней, в черных глазах появилось непонятное — то ли раскаяние, то ли злость.

— Таньча, не бери близко к сердцу… — начала она.

— Яна, где Паша? — в пересохшем горле запершило. — Только пожалуйста, не надо врать, не надо жалеть меня! Скажи правду — кто там сгорел? Меня поэтому выпустили?

— Живой твой Пашка, — поспешно сказал Купченко. — В нашем отделении лежит, простыл чуток.

— А Марина? — спросила Таня, уже понимая каким-то десятым чувством, что Фирзиной больше нет — но всё ещё не веря в это.

— Она Пашу спасала, сожитель ее пьяный был, начал нападать на мальчика — ты ведь здесь, защитить некому… — принялась объяснять Яна. — Пока они дрались, Павлик успел в окно выскочить. В чем был, то есть даже без ботинок. Но он молодец, знаешь! Смог вспомнить телефон Тамары, дозвонился ей, она приехала. Сразу в отделение его забрала.

— Да мы его поставим на ноги, Тань! — вклинился Витька. — Не переживай, ты же знаешь, Тамара с него пылинки сдувать будет! У нас есть проблема похуже…

— Марина всё-таки погибла?

— Да, и сожитель её… Но дело не в этом. Твой муж… Мы думаем, это он тебя подставил. Не хотелось, конечно, на тебя всё это разом вываливать, ты ведь…

— Слушайте, со мной всё хорошо! — перебила его Таня. Макс ее сейчас не волновал, как и то, почему она оказалась в полиции. С этим еще будет время разобраться, сейчас главное — это ребенок. — Пожалуйста, давайте в больницу поедем, я должна Павлика увидеть! А про Макса в дороге расскажете.

И она торопливо зашаркала к выходу, так и не зашнуровав ботинки.

18

Машина Залесского подпрыгнула на колдобине, и фотографии выскользнули из Таниных пальцев, с тихим шуршанием попадали на резиновый коврик. Она машинально нырнула за ними, стала собирать непослушными пальцами. Старый, мягкий после многих стирок, шарф натянулся на горле, став раздражающе колючим. Нервно сглотнув, Татьяна попыталась освободить шею, и почему-то вспомнила, что этот шарф связала мать. И от этого воспоминания она еле сдержалась, чтобы не разреветься.

«Я — женщина, которую предал муж. Как же будет злорадствовать моя мамочка! Скажет, что была права насчет Макса, напомнит, что предупреждала меня, снова назовет глупой и простодырой… А еще говорят, что семья всегда поддержит! — Таня горько усмехнулась. — Да эта семья никогда не хотела со мной считаться, хотя я ради Макса и родителей выкладывалась на все сто, работала, отодвигала свои мечты! Меня просто использовали — а потом спокойно вышвырнули из жизни. Как стремившееся в свету, плодоносное дерево… которому ни за что обрубили корни!»