Тень мачехи

Залесский молчал, смущенно понурив голову. В последний раз Алла Петровна заводила этот разговор года полтора назад. Тогда поводом послужила свадьба его друга, и Юрий смог отбиться сравнительно легко — просто сказал, что не хочет жениться по принципу «все побежали — и я побежал». Якобы ждет свою, единственную. Экономка вроде бы поверила и прекратила воспитывать в Юре будущего семьянина, и он выдохнул — впрочем, зная, что эта тема еще всплывет. Алла Петровна действительно была рядом с ним с пеленок, и относилась к нему как к сыну — могла и похвалить, и пожурить. Но вот так, резко, она разговаривала с ним нечасто — только когда речь действительно шла о чем-то важном для нее. И Юрий каждый раз чувствовал себя ребенком, которого отчитывают, и в то же время понимал — она права. Вот и сейчас, насчет его бытовой беспомощности, тоже не преувеличивала. Он ничего не умеет, это была правда. Но и не повод стремглав бежать на поиски жены.

— Петровна, я всё понимаю, поэтому и хочу, чтобы ты позаботилась о своем здоровье. Ладно — обеды, ладно — порядок в доме. Эти вопросы в наше время легко решить, одним звонком. Мне важнее, чтобы ты была со мной рядом. Ну, как я без тебя, если что? — ответил он.

— Ты тему-то не переводи! — сердито сказала Алла Петровна, вставая и забирая у него тарелку из-под антрекота. — Чай будешь? С ватрушками.

— Спасибо, некуда, — он откинулся на стуле и погладил себя по животу.

— А я вернусь сейчас. Договорим, — грозно предупредила экономка.

Она удалилась на кухню, а Залесский заерзал на стуле. «Надо бежать!» — понял он. И, словно услышав его мысли, спасительно вздрогнули часы Буре, басовито пробили три раза. Юрий вскочил, крикнул в открытую дверь кухни:

— Прости, Петровна, мне срочно нужно позвонить! — и позорно сбежал в кабинет, заперся там, чувствуя себя мальчишкой, улизнувшим от справедливого наказания.

Жениться он не собирался, и решение это принял давно — ему тогда едва исполнилось двадцать три года. И, казалось бы, можно было передумать — за столько-то лет! — найти в себе силы влюбиться заново, отпустить фантом юноши, так несправедливо преданного и так переживающего это предательство, перестать защищать его… Но нанесенная ему в то время рана была слишком глубокой и болезненной, а боль от нее — чрезмерной, не по возрасту.

…Геля — точнее, Ангелина Сергеевна — была женой профессора Евгения Федоровича Славина, доктора филологических наук, который возглавлял кафедру русского языка в местном пединституте. Этот старый гриб, с искривленной годами спиной и редкими волосешками на бугристом черепе, женился в восьмой раз, причем день свадьбы совпал с днем его юбилея — молодому стукнуло семьдесят. Геле же едва исполнилось тридцать восемь, и у нее в запасе было достаточно времени для того, чтобы спокойно дождаться того, за чем шла — мужниного наследства. Вот только возникла пара маленьких проблем: новобрачная не мечтала о спокойной жизни и жутко не любила ждать.

Юрин дед, генерал-майор Василий Александрович Залесский, уже лет двадцать приятельствовал со Славиным — сошлись когда-то на страсти к охотничьему делу, да так и выезжали каждый год вместе, по нескольку раз за сезон. И когда внуку понадобился репетитор, дед, конечно же, составил протекцию. Уговорились, что Юра будет приходить на квартиру Славина трижды в неделю. Он пришел раз, другой, третий, и всегда заставал Славина в одиночестве. Представить, что он женат, студент не мог — да и не думал о таких вещах. Он вообще ни о чем не думал кроме как о предстоящей пересдаче тройки по предмету «Русский язык и культура речи». Эта тройка позорным пятном синела в зачетке отличника еще с первого курса, и помешала бы будущему юристу обзавестись красным дипломом. А выпускные экзамены были на носу. И Юра честно ходил к профессору — не из-за страха перед дедом, и не потому, что репетиторство было оплачено.

В четвертый раз дверь ему открыла Геля — роскошная, загорелая после морского отдыха, переполненная той женской силой, которая примагничивает самцовую суть мужчин даже вопреки их желанию. Славин еще не вернулся домой, и Геля предложила Залесскому дождаться того в гостиной. И сама пришла туда с двумя чашками кофе, расселась-разлеглась напротив, повернувшись на бок, подперев голову рукой и вытянув полные, соблазнительно-округлые ноги на всю длину бежевой софы. Подол шелкового халата — цвет недозрелой вишни, в тон помаде — соскальзывал с ее колен каждый раз, когда она чуть изменяла позу. И тень, оживавшая в ложбинке груди в такт каждому Гелиному вздоху, была всесильно глубока.

Юра не хотел кофе, не хотел сидеть здесь смущенным истуканом, как не хотел, чтобы его взгляд снова и снова падал в эту тень и скользил дальше, по ласковым изгибам женского тела. А ее пытливый взгляд видел всё, и губы лукаво изгибались, и лицо добрело в удовольствии. Ведь, возвращалась она с юга будто в тюрьму, добровольную, но все же очень тесную и холодную, как их со Славиным супружеская постель. А тут оказался молоденький мальчик, да еще и красавчик, да еще и брюнет, да еще и рослый — всё, как она любила.

В тот раз Юре не пришлось долго выдерживать пытку — вернулся Славин, затарахтел в прихожей, как старый сверчок, ругая запоздалую весну с ее слякотью, которую поневоле приходилось тащить в квартиру. Геля равнодушно поднялась, проплыла мимо Залесского навстречу мужу, и больше Юра в тот день ее не видел. Но когда пришел в другой раз, поймал себя на том, что думает о ней — и разочарован тем, что Гели нет в доме.

А через некоторое время Слотвицкий нежданно-негаданно слёг в больницу. Залесскому сообщил об этом дед, и, вроде бы, идти на квартиру к профессору не было смысла… но Юра пошел. Когда Геля открыла дверь, сделал вид, что ничего не знает. А она и рада была такому случаю — ведь теперь им никто не смог бы помешать.

И опять сидели они в гостиной, она в чем-то открывавшем тело больше дозволенного приличиями, и он, чувствующий, что его руки и ноги отчего-то стали слишком неловкими, локти — острыми, а ступни — несоразмерно большими. Геля расспрашивала его об учебе, усугубляя тем самым разницу в их возрасте, которой Юра так стеснялся. А после включила музыку — испанскую, тягучую и завораживающую, как опиумный дым — и позвала Залесского танцевать. И он пошел, потому что не мог не пойти.

Так и начались их встречи. Сперва были силками расставленные домашние вечера с шампанским дюрсо и наполненными икрою тарталетками, дурманящие разум приманки глубоких декольте, в глубине которых неспешно таяли на жаркой коже маслянисто-ветренные капли духов, вобравших в себя молекулы велеречиво-сладкого сандала, стыдливо-свежей изнанки древесной коры, дерзко-кислого гибискуса, и бризово-морской — той самой, родившей Афродиту — пены. Потом, когда она вволю насытилась его робостью и захотела его смелости, их свидания переместились в спальню.

Юре казалось, что она действительно любит его — как и говорила. Лишь много позже он понял, что на самом деле любила она себя. Точнее, свою ускользающую молодость, свою притягательность и сексуальность, своё умение завоевать мужчину, сделав это так, будто он добился ее. И кто знает, когда бы она наигралась, если бы не вмешался Залесский-старший…

Воспоминания больно резанули даже сейчас, когда от деда остались только фотографии, висевшие на стенах их некогда гостеприимного дома. Одна такая стояла на столе в кабинете Юрия — но сейчас бравый генерал не подбадривал внука своей улыбкой, а напоминал о былой глупости и предостерегал от будущей.

— Не сердись, дед, — тихо попросил Залесский.

В комнату несмело вошел Тимоша — знал ведь, что хозяину нельзя мешать во время работы, но будто чувствовал, что тому взгрустнулось. Обошел стол, за которым сидел Залесский, уставился снизу. Юрий взял его на руки, прижал к груди. Этот кот был самым чувствительным и плаксивым, чаще других лез на колени хозяину, но за это его и любил Юрий. «Собрал беспризорников со всей округи», — вспомнились ему слова Петровны. Да, он действительно взял двух собак и трех кошек просто потому, что у них не было дома. А на самом деле хотел быть нужным кому-то не как грамотный юрист со связями, а как человек… Может быть, как отец.