Тень за правым плечом

Из-за дурной погоды или по отсутствию любопытства (Мамарина, сколько я ее знала, не интересовалась ни музеями, ни архитектурой) они просидели в гостинице б'oльшую часть дня, так что я даже стала беспокоиться, не вышли ли они черным ходом. Тревоги мои оказались тщетными: ближе к трем часам швейцар распахнул перед ними дверь (не дождавшись, увы, от прижимистого жениха даже скромного подношения) — Мамарина в пышном, уже знакомом мне коротком белом платье, Гродецкий в новом, очевидно, специально пошитом для этой оказии сюртуке, и Стейси в чем-то темном, чуть не в гимназической форме — я не могла разглядеть, поскольку слезы снова выступили у меня на глазах. Здесь мне не нужно было следовать прямо за ними, опасаясь быть узнанной: я заранее выяснила у портье, где расположена единственная в городе православная церковь, и не торопясь отправилась туда, держась на приличном расстоянии от них, хотя и не теряя полностью из вида.

Церковь выглядела так, словно ее построили из детских кубиков, причем только что, буквально несколько дней назад: вокруг еще стояли строительные леса, а внутри пахло краской. Еще идя туда, я беспокоилась, что в церкви, кроме меня, не окажется никого постороннего. Наше знакомство с Мамариной началось пятнадцать лет назад при таких же обстоятельствах: я не думала, что, увидев темную фигуру под вуалью, она немедленно вспомнит об этом, но не понимала, что делать, если у них снова не окажется нужного человека для совершения таинства. Может быть, где-то в глубине души я была бы и рада выскочить, как ангел из коробочки, чтобы посмотреть на их изумленные лица, но для этого нужно обладать большей тягой к сценическим эффектам, чем есть у меня: нам же предписано оставаться в тени.

Страхи мои оказались тщетными: в церкви было полным-полно народу — не пришедшего специально на свадьбу, а просто оставшегося после утренней службы. Очевидно, для русского прихода она была и клубом, и общественным собрани-ем, и бог знает чем еще. На меня никто не обратил внимания, когда я, проскользнув в дверь, стала за колонной, откуда мне было хорошо видно все происходящее. Пока Мамарина и Гродецкий о чем-то говорили с местным священником — высоким, крепким, бритым, похожим на католика общей твердостью черт, — я с тоской вспомнила нашего отца Максима, вечно расхристанного, нелепого, с клочковатой бородой и смущенной ухмылкой, который даже в полном облачении не имел и десятой части той победительной самоуверенности, что была у здешнего батюшки: впрочем, улыбка и у этого была хороша.

Сперва я не заметила Стейси, но почти сразу отыскала ее: она стояла по диагонали от меня и смотрела не отрываясь на мать и отчима. Почему-то я думала, что Мамарина, с обычной своей озорной безвкусицей, захочет сделать ее своей посаженной матерью, но, очевидно, ей это в голову не пришло или священник ее отговорил. Мне страстно хотелось подойти к Стейси, заговорить с ней, погладить ее по голове: все это, казавшееся еще совсем недавно простым и естественным, как дыхание, было ныне для меня строжайшим образом запрещено, к чему мне еще только предстояло привыкнуть. Взволнованная ходом этих мыслей, я не заметила, как началось венчание: в церкви стало тихо так, что сделался слышен треск горящих свечей, — и только вверху, в куполе, металась и попискивала какая-то птица, влетевшая, очевидно, через слуховое окно и не находившая выхода.

Происходящее таинство, хотя я и старалась следить за ним, казалось мне каким-то ненастоящим, как будто дело происходило не в церкви, а в театре: бритый актер, играющий попа, говорил слова своей роли; двое актеров держали толстые белые зажженные свечи и отвечали на вопросы первого; четвертый актер, длинноволосый, в шитом золотом костюме, подносил первому разные предметы. На сцене было еще несколько человек, но каждый знал, что ему делать — двое держали венцы, трое пели; зрители стояли вокруг и с улыбками наблюдали за происходящим. Хуже всех знали свои роли двое со свечами: отвечали невпопад, путались, переспрашивали, и в результате один из них уронил кольцо, откатившееся в сторону, — зрители бросились его искать, нашли, вернули — и в наступившем замешательстве мне показалось, что Стейси меня узнала или, по крайней мере, обратила на меня внимание, так что мне пришлось, придерживая вуаль, спасаться бегством.

Здесь есть важная тонкость. У любого существа — у человека или ангела — есть небольшой, данный ему от природы, конечный запас удачливости. Он возобновляем, то есть он не дается сразу на всю жизнь, а медленно конденсируется, как, например, молоко у коровы или березовый сок у березы: это таинственное вещество собирается по капле, но может быть использовано сразу. Количество его у разных лиц различно — это уж как на роду написано. Но самое главное — если вам предстоит ответственное дело, для которого понадобится все ваше везение, важно по пути не расплескать на пустяки все его запасы. Представьте себе игрока в Монте-Карло или Баден-Бадене. Шанс победить фортуну у него есть, только если всю дорогу к игорному столу его преследовали одни неприятности: он забыл шляпу и возвращался в свой номер, управляющий с гадкой улыбкой напомнил о долге, на улице лил дождь, проезжающий экипаж обрызгал грязью — и только тогда, добравшись до сияющих огней и зеленого сукна, он использует свой нерастраченный запас, и шарик выпадет точно на занятую им клетку.

Совсем другое дело, если с самого утра у него все ладится: еще на заре лакей приносит телеграмму с известием, что в театре Корша пойдет его пьеса; за табльдотом ему улыбается дочь губернатора Кюрасао, заехавшая сюда развлечься на денек и четвертый месяц ждущая оказии, чтобы отправиться дальше; горничная вернула безупречно выглаженный смокинг; на улице сияет осеннее ласковое солнце — можно быть уверенным, что он профукал свое везение по пустякам и вечером его ждет несомненный и окончательный проигрыш, так что маленький лоснящийся «бульдог», изнемогающий от безделья в кармане того самого смокинга, сможет наконец хрипло откашляться ему прямо в висок, над беззащитно бьющейся синей жилкой.

Вообще, люди привыкли наделять свойствами бесконечности отдельные явления и сущности. Вот, например, буквы. Умом можно понять, что запас слов в каждом языке ограничен: допустим, мы обходимся двумя-тремя тысячами слов, знаем (при случае можем объяснить значение) еще двадцать или тридцать тысяч. Дальше идут слова специальные. Покойный Лев Львович знал несметное число всяких животных и растений — раз побывав с ним на загородной прогулке, я была ошеломлена тем, что ровная зеленая мурава, растущая кругом, распадается под внимательным взглядом на сотни былинок, каждая из которых имеет собственное имя: бодяк, подмаренник, пастернак, череда, повой, недотрога. («А это наша Серафима Ильинична», — сказала тогда Мамарина и расхохоталась.) Но требует особенного умственного усилия понимание того, что и запас букв, находящихся в обороте, небезграничен. Проще всего это осознать на примере губернской типографии: когда очередной номер, например, «Вологодских епархиальных ведомостей» сверстан и напечатан, этот набор литер, с которого делались оттиски, нужно разобрать и отправить опять в кассу — иначе на следующий номер не хватит буквочек. Что-то в этом роде происходит и с языком, только эта надмирная типография несравненно больше, и разных газет там ежедневно печатается уйма — но все равно содержащиеся в ней литеры близки к исчерпанию. Кроме того, там заканчивается бумага, ибо я пишу эти слова уже в последней из моих тетрадок. Быстро прошли эти безрадостные недели! Начинала я в мае, а сегодня, если я не ошибаюсь в календаре, последняя суббота июня — и работы у меня еще на день-два: рассказывать осталось совсем немного.

Из Брно на следующий день они отправились через Братиславу в Вену. Я чувствовала себя дурно: две ночи без сна, которые, быть может, доконали бы смертного, даже для меня оказались тяжеловаты. Кроме того, я не взяла с собой никакого багажа, так что мне не во что было переодеться. В довершение всего, возвращаясь из церкви, я попала под дождь, не пощадивший ни мою прическу, ни туфли. Вообще в этот день все не ладилось — швейцар в моей гостинице оказался тугоухим тугодумом, так что, пока я объясняла, что мне нужно такси, беглецов простыл и след: к счастью, они прямиком поехали на вокзал, где я их и настигла. В Братиславе было попроще: я твердо помнила, куда они направляются, так что приглядывала за ними уже просто по привычке — ну и конечно, на случай каких-то неожиданных опасностей. А вот в Вене мне нужно было держать ухо востро: Мамарина не говорила мне, в каком отеле они собираются остановиться, так что требовалось проследить за ними от самого вокзала, но тут-то моя и без того сомнительная удачливость изменила мне окончательно — одновременно с нашим поездом прибыл еще один или два, так что толпа плечистых бюргеров с их женами, похожими на расфуфыренных свиней, разгуливающих на задних лапах, оттеснила меня, а когда я, прорвавшись через их благоухающий пивом и луком строй, добралась до стоянки, молодожены уже успели уехать.

Конечно, я и не думала сдаваться. Гончая собака, потеряв след зайца или лисы, бегает кругами, принюхиваясь, покуда не захватит его заново: что-то похожее предстояло сделать и мне. В Вене несколько десятков, если не сотен гостиниц, но самые дорогие, равно как и самые дешевые, можно было отбросить, а остальные — обойти, придумав какую-нибудь подходящую легенду. Прежде всего мне, впрочем, надо было позаботиться о себе самой: до этого дня вовсе невосприимчивая к земным болезням, я впервые в жизни чувствовала что-то вроде приближающейся лихорадки, причем того особенного типа, от которого слегка мутится сознание — нелепее всего было бы лишиться чувств где-нибудь на скамейке в парке и угодить в лечебницу для бездомных. Кроме того, у меня была надежда, что мой встроенный компас, который так хорошо путеводительствовал мною в Вологде полтора десятилетия назад, вдруг включится вновь. Поэтому я, растолкав, может быть не слишком учтиво, толпу ожидающих такси, двинулась прочь, куда глаза глядят.

Эта надежда не оправдалась: я гуляла, наверное, часа четыре, прислушиваясь к своим ощущениям и стараясь следовать самым неочевидным указаниям, как будто внимая шепоту в своей голове. То я загадывала, что если до того угла будет нечетное число шагов, я поверну налево, а иначе пройду прямо; то пристраивалась за каким-нибудь прохожим в надежде, что он приведет меня прямо в нужное место, но он, как будто специально смеясь надо мной, забегал в подъезд жилого дома и там исчезал… Поняв, что я уже два дня ничего не ела, я зашла в первое попавшееся кафе и заказала кофе со сливками и пуншкрапфен, но когда старик-кельнер принес его, я с трудом заставила себя проглотить кусочек. Даже такого скромного обеда оказалось достаточно, чтобы меня стало еще сильнее кло-нить в сон, — и я собиралась уже, выйдя из кафе, искать ближайшую гостиницу, как вдруг заметила листочек с надписью «Zimmer», пришпиленный прямо на тяжелой деревянной двери ближайшего подъезда.