Тень за правым плечом

Швейцар, немедленно откуда-то появившийся, подтвердил, что здесь сдается маленькая комнатка в мансарде и что посмотреть ее можно прямо сейчас, если меня не смущает путешествие на пятый этаж без лифта. Сквозь общий фон отчаяния, владевший мною уже несколько недель, проступила его забавная внешность: больше всего он был похож на сурка-мармота, вставшего на задние лапы и натянувшего жилет с бриллиантовыми пуговицами.

Я не собиралась оставаться в Вене достаточно долго, чтобы обзаводиться своим жилищем, но игнорировать этот явный знак судьбы в моем положении было бы неразумно: в конце концов, хоть скромную плату здесь брали и понедельно, мне ничего не стоило убраться отсюда в любой момент. При этом, пока я медленно подымалась вслед за одышливым швейцаром, во мне зрело внутреннее убеждение в неслучайности моего появления тут: может быть, Мамарины и в самом деле остановились где-то рядом — вряд ли в этом доме, да это и было бы некстати, но, может быть, из окна открывается вид на их отель? Я сразу представила себе широкий балкон, на котором Елизавета Александровна в позе тинтореттовской Венеры принимает солнечную ванну, — и следом, без секундного даже перерыва, вообразила с подступающей тошнотой, как Стейси, опершись спиной о балконную решетку, теряет равновесие и летит вниз. Очевидно, я издала при этом какой-то сдавленный звук, так что швейцар, замедлив свое пыхтящее восхождение, повернулся ко мне с каким-то никчемным вопросом, но я жестом показала, чтобы он не останавливался.

Комнатка, по правде сказать, была не из лучших: маленькая, неуютная, со скрипучими половицами и отстающими от стен обоями. Из-за причуд архитектора или строителей вышла она какой-то многоугольной: узкой и высокой, словно поставленный на попа гроб, но еще и сужающейся кверху. Любое помещение несет в себе следы живших там прежде людей — я говорю, конечно, не о пыли, пятнах, завалившейся под тахту игрушечной машинке и прочих предметных вещах предметного мира, а скорее об эхе ощущавшихся там чувств и эмо-ций, бесконечно резонирующих, затухая, между ее стен. Конечно, я не могу слышать фразы и даже слова, которые там говорились, но волны пережитых чувств не пропадают полностью, а продолжают еле слышно жить, впитавшись в стены или завихрившись где-то под потолком. Я слышала их — тоже не ушами, а каким-то седьмым чувством: женские стоны и мужское клокотание, детский плач, скулеж собаки, безмолвное смятение и тихий нарастающий гнев — громкий, смешавшийся вне времен хор несчастных душ, обитавших здесь в последние десятилетия.

Швейцар стоял, поблескивая своими неестественно крупными резцами и тяжело дыша, пока я оглядывалась и прислушивалась, но сделал попытку мне помочь, когда я попыталась открыть окно. Нет, из него не было видно ни отельного балкона, ни цветущего луга, ни реки, ни дальнего леса, ни всей моей прошедшей жизни, а только небольшой четырехугольный двор и два невысоких деревца с пустыми птичьими гнездами в ветвях. Створки окна рассохлись, но мне удалось кое-как их растворить, так что воздух хлынул в комнату, добавляя к здешним запахам пыли и плоти горький аромат скошенной травы, кислый жар автомобилей, кухонный чад и еще что-то, чему названия я не могу подобрать.

Я сказала, что комната мне подходит и что я сама распоряжусь багажом, который якобы пока оставался на вокзале, после чего швейцар, приняв непременную мзду в свою лопатообразную когтистую лапу, удалился, пообещав прислать женщину застелить кровать и вытереть пыль. В ожидании ее я прилегла и немедленно забылась беспокойным сном.

Проспала я часа три и проснулась, вся в испарине, когда за окном уже начинало темнеть: между прочим, прислуга так и не пришла. Разыскивать Гродецких сегодня было уже поздно, но сидеть на месте мне тоже было невмоготу, так что я решила пройтись, тем более что надо было попробовать купить хотя бы самое необходимое из одежды. Попеняв по пути швейцару на нерадивость, я вышла на заполненные народом улицы. Празднично одетая, бурлящая, веселящаяся толпа обплывала меня с двух сторон, заставляя еще острее чувствовать собственное бесконечное одиночество: они шли парами и компаниями, вовсе не замечая меня, а если кто-нибудь и скользил равнодушным взглядом по моему лицу, то сразу отворачивался, словно уви-дел привидение. Эта несчастная моя особенность, которая скорее забавляла меня в прошлой жизни, показалась вдруг нестерпимой: я чувствовала себя кем-то вроде крестоносца, который, вернувшись с войны, не может слезть с коня и совлечь свои тяжелые доспехи. Впервые за четырнадцать лет расставшись с Стейси более чем на несколько часов, я чувствовала не освобождение, как мог бы предположить любой земнородный, а больное зудящее зияние на том месте, где был центр моей души и основа моей жизни. Умом я не теряла надежды, что осколки разбитого каким-то чудом срастутся, но сердцем понимала, что это — несбыточное мечтание, вроде грез о том, что пуля сама собой вылетит обратно из раны.

Убедиться в этом мне пришлось уже следующим утром. Началось оно с недурного предзнаменования: еще на Рингштрассе, покуда я искала книжный магазин, чтобы купить бедекер и начать обход отелей, мне повстречался покойный доктор. По пражским нашим встречам мне всегда казалось, что он обычно держится поблизости от реки, так что я сперва даже удивилась, увидев его в части города, которая мнилась мне совершенно сухопутной, но, пройдя еще немного, я поняла, что он не изменил своим привычкам: из-за просвечивающей рощи-цы каких-то неубедительных дубков пахнуло вдруг свежестью, топью, тиной — и за нею показалась вяло текущая река, отделенная ажурной решеткой. Был он на вид непривычно озабочен, все время не то поправлял, не то придерживал свою шляпу, как будто дул сильный ветер, грозивший ее сорвать, — между тем никакого ветра не было, а, напротив, стоял удушливый зной. Временами мне казалось, что он хочет мне что-то сообщить: его обычно спокойные восточные черты, напоминавшие маску, вдруг искажались какой-то гримасой, значение которой я не могла понять — он сжимал губы, как будто силился что-то выговорить, но слова его, не родившись, вновь замирали. Я просила его написать карандашиком то, что он хочет сообщить, или хоть показать жестами, но он никак внешне не отреагировал на мои слова. Впрочем, он явно меня услышал, поскольку, постоянно на меня оглядываясь, углубился в какие-то совершенно петербургские по виду переулки и, несколько раз повернув, остановился перед книжным магазином.

Рядом с магазином красовалась огромная яма, словно здесь не просто прокладывали водопровод, а старались докопаться до центра земли, чтобы услышать вопли грешников в аду, — или, например, прорыть самый короткий путь в Австралию. Я попросила доктора подождать меня, и он, кажется, понял: по крайней мере, подняв воротник плаща, притулился рядом со входом так, чтобы не мешать прохожим. Еще с Вологды я подозревала, что приказчики книжных лавок как-то особенно чутки к существам моей породы, но здесь это не сработало — по крайней мере, венский жовиальный бородач, смутно похожий на какого-то немецкого философа, не проявил никакого особенного интереса к моей персоне, а с совершенно равнодушным видом продал мне красный аккуратный томик, отсчитав сдачу медяками из жестяной коробочки. Может быть, впрочем, равнодушие это было и наигранным: выйдя из магазина и оглядываясь в поисках доктора, который тем временем успел исчезнуть, я скорее почувствовала, чем увидела, что бородач внимательно смотрит за мной через витринное стекло, аккуратно выглядывая между томами Гёте, чернильницами и безглазым черепом, столь же иронически на меня воззрившимся.

Впрочем, мне это было почти безразлично: вот бегство доктора, даром что я была внутренне к нему готова, ранило меня сильнее, хотя и не смертельно — тем более что у меня вновь появилась цель. Где-то в ладненьком темно-красном томике, который я так и держала в руках, хранился адрес моих беглецов — и только от меня зависело, насколько быстро я смогу их отыскать. Сперва я думала вновь попытать свою скудеющую интуицию — распахнуть книгу наугад в надежде, что с ходу попаду на нужную страницу: так мои гимназистки в Вологде любили гадать на Библии, раз за разом вытягивая смутные пророчества какого-нибудь Малахии. Мне тоже не повезло: сперва открылся перечень скеттинг-рингов, потом адрес зоологического сада, а дальше я решила не испытывать судьбу, а просто обходить отели в том порядке, в каком они значились в путеводителе. И в третьем по счету я их нашла.

Это был отель Хартман на углу Картнерринг и еще какой-то улицы, которую я не запомнила, охваченная странным ознобом: может быть, у меня действительно начиналось что-то вроде лихорадки, несмотря на то что мы устойчивы к земным болезням. Еще в первых двух посещенных гостиницах я испробовала подходящий тон и предлог: подходила с деловитым видом к портье и говорила ему, что я принесла из конторы Тома Кука пакет для мадам и месье Гродецких. С одной стороны, конечно, я не слишком подходила на роль мальчика-рассыльного, с другой — кто знает, что было в том самом конверте и какую весть я должна была им сообщить! Собственно, архангел Гавриил тоже бывал посыльным особого рода, что не смущает ни богословов, ни иконописцев. В первом же отеле к моей миссии отнеслись со всей серьезностью: заросший седой шерстью портье, не доверяя своей памяти, листал книгу записей гостей и даже зачем-то смотрел ее страницы на свет, как будто ожидая, что имена Гродецких вдруг выступят там, как «мене текел фарес» на стене. Во втором просто отмахнулись — «у нас такие не останавливались», а вот в третьем бойкая дамочка в чепце, чудом державшемся на ее кудряшках, показала куда-то за мою спину: «Так вот же они!»

В светлом, наполненном электрическими огнями холле отеля по австрийской моде во все стены и колонны были вделаны десятки зеркал, что привело к устрашающему эффекту: как будто десятки знакомых лиц разом обступили меня со всех сторон. Смешавшись, я сперва даже не могла понять, кто из них — единственный оригинал, а кто — возникшее отражение. Из этого затруднения они вывели меня сами, решительно направившись ко мне. Первым, широко шагая, шел сам Михаил Дмитриевич, таща за собой своих спутниц, — и я с нарастающей волной тошноты увидела, что лапка Стейси доверчиво лежала в его ручище, покуда он сам ее не отнял. Дамочка-портье, на которую я машинально взглянула, продолжала еще по инерции улыбаться, радуясь удачному совпадению, но черты ее понемногу каменели, затуманиваясь: очень уж недовольными выглядели постояльцы.

— Я решительно просил бы вас, Серафима Ильинична, оставить меня и мою семью в покое, — проговорил Гродецкий, подходя. — Не будь вы дамой, я нашел бы способ наказать вас за привязчивость, но, если это невыносимое преследование будет продолжаться, ей-богу, я могу и забыть про то, что вы дама.

Он стоял передо мной, нервно потирая руки и смотря куда-то на носки своих ботинок. Мамарина, рассеянно улыбаясь, взглянула на меня и снова отвела глаза. Дама за стойкой, поняв, что происходит что-то странное (Гродецкий, естественно, говорил по-русски), спросила, все ли в порядке и не нужно ли позвать швейцара. Мамарина покачала головой. Стейси сделала шаг вперед, и на долю мгновения мне показалось, что она хочет заступиться за меня.

— Право, крёсочка, — сказала она, дотронувшись до рукава моего платья. — Не надо. Оставь нас.

Больше всего мне хотелось умереть прямо там: по крайней мере, для всех, кроме, может быть, владельца отеля, это было бы лучшим выходом. Но вместо этого я как будто оцепенела — наверное, что-то похожее чувствует рыба, вытащенная из воды, или, напротив, утопленник в те последние минуты, когда легкие его уже заполнены водой, но мозг еще продолжает работать. Про последнее я могла бы спросить своего безмолвного друга, если бы он на этот раз счел нужным мне ответить. Как сквозь сон или туман я видела, как Гродецкий уводит свою жену и падчерицу, как сотни их двойников поворачиваются в многочисленных зеркалах ко мне спиной, входят в лифт, уезжают прочь; как дама в кудряшках и чепце ведет меня под руку к бархатной кушетке и звонит в колокольчик; как другая, точное ее подобие, словно вышедшее из зеркала, подносит мне стакан с водой. Просидев несколько минут, я вышла через крутящиеся двери на улицу, на негнущихся ногах дошла до бульвара и вновь опустилась на скамью.