Тень за правым плечом

10

Сперва я даже не поняла, в чем дело, и, стыдно сказать, несколько раз переспрашивала, покуда раскрасневшаяся Мамарина с явным удовольствием рассказывала свою немудрящую повесть. Оказывается, этот мерзавец, даром что притворялся рохлей, успел развить за моей спиной бойкую деятельность — и не только завлек недалекую Елизавету Александровну, но и спланировал для себя с ней такое будущее, в котором никак не находилось для меня места. Один из его родственников, покинувший Россию еще лет двадцать назад, купил ферму в Аргентине, где разводил какую-то рогатую скотину и благодаря этому невероятно преуспел, — и вот теперь, накануне очередного расширения своего процветающего дела, он решил выписать к себе Гродецкого, чтобы тот поступил к нему в подручные. Михаил Дмитриевич весьма самонадеянно, если не сказать — нагло, спросил у этого скотовода, не возражает ли тот, если он явится с молодой женой и юной падчерицей. Тот отвечал в том духе, что Аргентина славится своим гостеприимством — и, таким образом, к предложению его нечистой руки и черного сердца добавлялся еще бесплатный билет на пароход в Южную Америку.

— Вы, конечно, понимаете, Серафима Ильинична, что я не могу вам предложить ехать с нами. Мне будет очень вас не хватать, да и Стейси очень к вам привязана, но, к сожалению, мой жених против, — сказала она, глядя мне прямо в глаза и еще попыталась, мерзавка, взять меня за руку. Я, естественно, руку выдернула, лихорадочно соображая, что же мне делать. Между тем Мамарина, приняв мое остолбенелое молчание за сочувственный интерес, продолжала делиться своими планами, столь же аляповатыми и скудоумными, как она сама: с окончанием семестра ее будущий муженек подаст в отставку в гимназии, после чего они, забрав с собою Стейси, отправятся в Брно, где русский священник в церкви Святого Вацлава обвенчает их по православному обряду. Немного придя в себя, я, кажется, довольно ядовитым тоном осведомилась, не помешает ли святому Вацлаву тот факт, что где-то в далекой Полтавской губернии уже здравствует одна мадам Гродецкая. На это Мамарина, не моргнув и глазом, объяснила мне, что по старым законам отсутствие супруга в течение пяти и более лет было достаточным основанием для развода, а поскольку Галиночка Павловна за последние пять лет никак себя не проявляла, брак с нею считается ничтожным. Так вот, продолжала она, — после совершенного таинства новоиспеченные супруги отправятся в Вену, где проведут две недели, лакомясь кофе со сливками и прочими яствами для разжигания любовного пыла, потом доедут поездом до Генуи, откуда и отплывут в сторону Буэнос-Айреса.

Успела она обдумать и дальнейшую их судьбу: в ее мечтах родственник непременно заметит, какими талантами обладает ее избранник, и в самом скором времени приблизит его к себе, сделает компаньоном, после чего деликатно скончается, не забыв отписать им в завещании все свое имущество (ладно, последнее я все-таки додумала самостоятельно). Сама Мамарина всегда будет рядом со своим мужем, станет помогать ему и поддерживать, работая с ним вместе везде, куда их ни забросит судьба. Мне, конечно, хотелось переспросить у нее, хорошо ли она умеет доить коров и приходилось ли ей перегружать навоз вилами (что-то мне подсказывало, что именно это будет входить в круг обязанностей ее суженого), но вновь сдержалась — толку от возможных препирательств с ней не было бы никакого, а ситуация требовала скорейшего разрешения. Я спросила, что они собираются делать со Стейси, — и она, даже слегка гордясь своей ниоткуда взявшейся обстоятельностью, поведала мне, что у того самого родственника есть собственные дети, два сына и дочь, к которым ходит учитель, эмигрант из России, обучающий их всем наукам, — и ему вовсе не трудно будет добавить к этому маленькому классу еще одну ученицу. Более того, аргентинский благословенный климат в сочетании со свежими овощами и фруктами… — тут я уже не слушала, поскольку мысли мои приобрели новое направление.

Труднее всего было решить, куда можно спрятать трупы. Вблизи гимназии не было никаких водоемов — только несчастная река Тршебувка, в которой нельзя было утопить и кролика. Правда, в нашем доме имелся погреб, но втайне вырыть там достаточно вместительную двуспальную могилу, которая заменила бы моим голубкам брачное ложе, я никак не могла. Хорошо подошла бы какая-нибудь заброшенная шахта, но тогда пришлось бы мучительно придумывать предлог, чтобы их обоих туда заманить: впрочем, это умственное упражнение осталось сугубо схоластическим, поскольку шахт никаких поблизости не было либо я о них не знала. Можно было призвать их на лесную прогулку и там, заведя подальше в чащу, прикончить обоих, а тела забросать ветками в надежде, что лисицы и барсуки доберутся до них раньше, чем случайно обнаружит какой-нибудь досужий человек. Недостаток плана был в том, что оба они совершенно не интересовались никакими походами на природу — да и Стейси мне не хотелось оставлять надолго одну. Где-то я читала, что некоторые кислоты очень хорошо способны растворять живую плоть, но опять-таки для этого требовалось слишком много вещей: допустим, при некотором усердии я могла бы их разделать, как мясник корову (на дальнем плане заиграло аргентинское танго), но где взять достаточную для этого емкость и такое количество кислоты? Кроме того, я не могла рисковать тем, что меня поймают: оставить Стейси вовсе без присмотра было совершенно немыслимо.

К моменту, когда я осознала, что Мамарина все еще продолжает рассказывать о своих планах, она дошла уже до цвета занавесок в детской, в которой, как она надеялась, вскоре по прибытии в Южную Америку поселится новый житель, пребывающий, впрочем, пока лишь еще во вполне умозрительном статусе. Есть у некоторых особенно пылких натур такое отталкивающее свойство — увлекаться своими мечтами до такой степени, что первый этаж выстроенного ими в мыслях замка кажется уже до такой степени отвердевшим, что можно громоздить на него второй, третий и так далее. За прожитые бок о бок пятнадцать лет я и не подозревала, что в этой стареющей клуше сохранился такой запас романтических восторгов, и, оказывается, ошибалась. Примечательно, что, развивая передо мной эти тщательно выписанные картины будущего благополучия, она время от времени посматривала на меня острым глазком, словно курица, которая, поклевывая зернышки, все-таки скашивает взгляд на хлопочущую кухарку, поскольку слышала с утра краем своего укрывшегося среди перьев уха, что на обед ожидается консоме: что-то ей, кажется, подсказывало, что так просто от меня будет не отделаться. В эту минуту на помощь ей подоспело подкрепление — деликатно постучав, к нам явился сам Ромео, с порога продемонстрировавший мне свой подло извивающийся язык: очевидно, мерзавец нервничал, и не без основания.

Влюбленные обменялись взглядами, смысл которых был для меня совершенно прозрачен: Гродецкий хотел выяснить, успела ли мне сообщить Мамарина радостную весть; она это подтвердила кивком, еще и зардевшись, словно девственница перед алтарем. Он отрывисто сообщил мне, как они (они!) благодарны мне за многолетнюю помощь и как они надеются, что мы впредь будем время от времени видеться. Я подтвердила, что если случайно окажусь по ту сторону Атлантического океана, то буду счастлива ненадолго воспользоваться гостеприимством мадам и месье Скотоводовых. Он, кажется, слегка опешил, что привело меня в какое-то веселое недоумение — не ожидал же он, что я брошусь выцарапывать ему глаза? Пробормотав, что у меня болит голова, я ушла к себе.

Между тем в душе моей было темно и тихо — и я совершенно не понимала, как мне быть дальше. Единственный смысл моего существования состоял в том, чтобы охранять девочку от подстерегающих ее опасностей, — и теперь, когда между нею и мною становилась непреодолимая преграда, мне делалось вовсе незачем жить. Из-за стены я слышала какие-то обрывки разговоров, причем меня особенно задело, что Гродецкий совершенно не счел нужным убраться на свою половину, а что-то успокоительно басил в нашей гостиной: может быть, еще раз обсуждал с Мамариной, как весело им будет играть на дудочке среди тучных стад. Как там говорится у Софонии? «За высокомерие их будут они избиты мечом моим, и обращено будет их жилище в пустыню, и покоиться будут среди нее стада и всякого рода животные; пеликан и еж будут ночевать в резных украшениях его». Почему пеликан и еж? Что может объединить ежа и пеликана, кроме пророчества? С этими мыслями я забылась тяжелым сном, в котором грузный бородач, стоявший на вершине полуразрушенной башни, грозил кому-то невидимому мечом, а оттуда бил длинный красный луч — и над равниной, озаренной сполохами дальнего огня, летели и летели бесконечные стаи пеликанов.

Удивительно, но утром все выглядело так, как будто никакого разговора накануне не было. Я, по обычаю, проснулась еще затемно, дождалась шести утра, разбудила Стейси, приготовила ей завтрак и отправила на уроки. Вновь какой-то бесплотный голос зашептал у меня в голове, что сейчас, пока Мамарина и Гродецкий спят, нет ничего проще, чем зарезать их в постелях, свалив это хоть на какого-то местного беглого каторжника. Человеческий обычай предписывает поплевывать через левое плечо, чтобы отвадить мелкого искусителя, подбивающего на недозволенные поступки: предполагается, что существа нашей породы находятся за правым. Но кто тогда пытается искушать меня? И кто поможет мне? В любом случае, успеха этот темный визитер не имел, так что я спокойно уселась за свою работу в ожидании, покуда проснется Елизавета Александровна, которая, в свою очередь, ни словом не обмолвилась ни о своих планах, ни о нашей беседе.

Если бы какой-нибудь сторонний наблюдатель мог видеть нас в ближайшие несколько недель, то он, думаю, и не заметил бы того напряжения, которое исподволь копилось в нашем домишке. Внешне все было совершенно как обычно: я делала свои цветы, Стейси училась, Гродецкий начищал свои ботинки и топал в них на работу, но какие-то мелкие детали постоянно указывали на то, что хрупкий наш мирок вновь пошел трещинами, причем на этот раз не по воле злого рока, а исключительно силами одной из обитательниц. Однажды в почтовом ящике обнаружился вдруг пухлый конверт с цветастыми марками — это родственник-благодетель прислал последние инструкции. Мамарина дневала и ночевала у местной портнихи, которая шила для нее разного рода обновки, среди которых выделялось неуместной монументальностью кипенно-белое свадебное платье, которым она, не удержавшись, передо мной похвасталась. По врожденной моей деликатности, мне пришлось даже выдавить из себя что-то одобрительное, хотя выглядело это, конечно, довольно-таки смешно: изображать из себя девственную овечку, переменив несколько любовников и имея почти взрослую дочь. Впрочем, если Гродецкого это положение успевшего лишь к шапочному разбору устраивало, то мне уж тем более не следовало придираться: мне-то вчуже кажется, что в жизни земнородной женщины имеет значение лишь один, первый ее мужчина, который открывает для нее саму идею греха, а все последующие лишь идут по проложенному им следу. Хотя, конечно, рассуждать об этом мне бы вовсе не стоило.

В одну из суббот я неожиданно встретила Гродецкого в поезде, идущем в Прагу: сперва мы с ним, кажется, по молчаливому уговору собрались сделать вид, что не узнали друг друга, но он, подумав, все-таки подошел ко мне с вымученной приветливостью. Оказалось, что он едет в посольство, получив извещение, что в их с Мамариной и Стейси паспорта проставлены все необходимые транзитные визы. Сообщив мне эти бесценные сведения, от которых у меня, несмотря на внешнюю невозмутимость, опять заныло сердце, он еще немного потоптался рядом, а потом, спросив разрешения, сел напротив и закурил: в вагоне как раз было немноголюдно. Его неприятное лицо выражало явственное смущение — уж не знаю, из-за того, что он собирался разбить мне жизнь, или просто потому, что не знал, о чем со мной говорить, а экспортированные из-под Полтавы правила приличия утверждали, что говорить о чем-то надо. Уж в этом-то я точно не собиралась ему помогать, тем более что у меня с собой была книжка. Продолжая перечитывать хорошо мне памятный диалог Старика и Незнакомца, я поглядывала на своего визави, воображая, как было бы славно, если бы он прямо тут, на моих глазах, свалился от приступа грудной жабы, и уж какие бы я подобрала особенные, единственные слова, чтобы рассказать Мамариной о постигшем нас всех несчастье. Но он сидел передо мной, выпрямившись (русские говорят «как аршин проглотил»), опираясь на зонтик, и явно терзался, не зная, с чего начать. «А как вам кажется, Елизавета Александровна не будет скучать по Европе?» — подарил вдруг он. Почему-то этот нелепейший вопрос расстроил меня необычайно: я даже не знаю, в чем тут было дело, как будто он, словно японский борец джиу-джицу, нащупал самую болезненную точку и нанес в нее короткий разящий удар. Слезы сами собой полились у меня из глаз — я сидела перед этим тупицей в его обтерханном пиджаке и рыдала в три ручья: кажется, никогда до этого не оказывалась я в таком отчаянии, да еще и по такому ничтожному поводу. Он и сам, понятно, не ожидал такого эффекта от своих слов, так что явственно перепугался и сунулся было меня утешать, но этого уже я снести никак не смогла и, подхватив свою книжку и картонку, ретировалась в другой вагон, благо поезд был нового образца, с двумя входами. Этот симплициссимус потащился было за мной, но, по счастью, навстречу ему попался кондуктор, как видно из военных, с браво загнутыми усами, у которого при виде плачущей дамы и преследующего ее господина сработал правильный рефлекс. Гродецкий, не знавший ни по-чешски, ни по-немецки, остался объясняться с ним жестами, а я, к счастью, смогла забиться в пустующий отсек и там кое-как успокоиться.

Почему-то я искренне, изо всех сил надеялась, что доктор в этот раз явится ко мне из своей небесной или подводной обители, и я смогу рассказать ему о своих печалях. Быстро справившись с деловой частью своего визита, я вышла к набережной и, не поднимая головы, поплелась в сторону Вышеграда. Хотя я и старалась не оборачиваться, но спустя несколько минут почувствовала, что доктор где-то рядом — может быть, по еле слышному запаху тины. Словно стараясь захватить его врасплох, я резко обернулась — и точно, вот он, Петр Генрихович собственной персоной, идет в нескольких шагах от меня с отсутствующим видом, только слегка улыбается загадочно. Как обычно, я замедлила шаг, чтобы он мог меня догнать и пойти со мною рядом. Когда он только появился, я почувствовала поднимающуюся во мне волну какого-то теплого спокойствия: то, чего мне так не хватает в обыденной жизни. Дело в том, что я по условиям собственного существования лишена того, что у обычных людей подразумевается само собой и ощущается ими как данность, а не как благо. Это как с руками и ногами: вряд ли кто-то, кроме калеки, воспринимает свои руки и ноги как великую награду судьбы, а калека, понятно, может уже лишь роптать на их отсутствие. У обычного человека есть жена или муж, дети, родители, друзья, плюс еще он выносит за скобки существование на небесах некоего благосклонного бородача, который внимательно за ним присматривает, а в случае особой нужды отправит вниз кого-нибудь вроде меня. Мне же надеяться не на что: не говоря уже, что истинное положение дел я ощущаю с малодоступной для людей ясностью, я еще и полностью лишена возможности подобных утешений — разве что могу попробовать завести собаку.