Теперь всё можно рассказать. По приказу Коминтерна

Животные эти часто пробирались к баракам в поисках пищи, пугали рабов и вообще вели себя развязно.

Вот, помню, был у нас такой случай.

Зимой это было. Зима с 2017-го на 2018-й стояла.

Тоня тогда двух наших троглодитов отправила недостроенный мост охранять.

От кого именно охранять, – понятия не имею. От кабанов разве что.

Мост этот находился в глухом лесу. Через крохотную речушку мост.

Строить его начали для того, чтоб на другой берег за дровами ходить можно было.

И не только за дровами.

Ягоды там, грибы. Этого тоже никто не отменял. Ну, и охота, само собой разумеется.

Словом, для лучшего доступа к богатствам родной природы его возводили.

Стройку начали поздно, – в ноябре месяце. До холодов, естественно, кончить не успели. Пришлось отложить работу до весны.

Так вот. Двое моих знакомых были вынуждены всю зиму этот недострой охранять.

Опять же, от кого охранять, – не знаю.

Тоня говорила, что «поблизости могут рыскать жадные колхозники», но у нас в это никто не верил.

Многие считали, что госпожа просто спятила, помешавшись на безопасности.

Это, конечно, было не так.

Если уд по-серьёзному, то дело тут было в самой тониной стратегии.

Боженко периодически учреждала в своём хозяйстве эдакие синекуры, – должности, которые либо вообще не предполагают никакой работы, либо в крайнем случае предполагают её самую малость.

Этими должностями она награждала покорных, трудолюбивых и исполнительных рабов. В результате если не все, то почти все старались работать как можно лучше, надеясь рано или поздно заполучить себе синекуру. Так Тоня манипулировала рабами.

Короче, в тот раз право на ничегонеделание получили два шестиклассника из школы 1497.

Не они одни, надо сказать.

Эти двое должны были хоть иногда наведываться в школу, а потому их там периодически заменяли ещё какие-то дятлы с Филёвской поймы. Но этих я лично не знаю.

Вахтенный график у них был простой: неделю дежурят наши, неделю – пойминские.

Работа была – не бей лежачего.

Всё, что от сторожей требовалось, – так это сидеть в жестяной гастарбайтерской бытовке посреди леса. И наши, разумеется, сидели.

Ну, а чтобы сидеть веселей было, – они на каждую смену брали с собой какое-то совершенно неимоверное количество жратвы и бухла.

В результате получалось так, что каждое дежурство у них превращалось в небольшую оргию. Из бытовки они практически и не выходили. Сидели себе в тепле, жрали в три горла и бухали целыми днями. И судачили, конечно, без умолку. Днём анекдоты пошлые травили, – вечером истории страшные.

К последним обстановка особенно располагала.

Естественно, вы только сами подумайте. Попытайтесь представить, так сказать.

Глубокая ночь. Вы лежите в спальном мешке на кривых и страшно неудобных деревянных нарах посреди маленькой, тесной как гроб бытовки.

На угрожающего вида ржавом крюке под самым потолком висит, четь покачиваясь от ветра, электрический фонарь. От него исходит тусклый, но при этом какой-то удивительно тёплый и уютный жёлтый свет, чем-то напоминающий тот, что струится вечерами из окон населённых одними стариками хрущёвок.

Залитая этим светом бытовка выглядит одновременно и по-домашнему уютно, и до дрожи пугающе.

Кажется, что нет тебе ничего роднее этих кривоватых нар и этого наспех сколоченного и никогда не знавшего ни краски, ни лака стола, заставленного полупустыми цветастыми бутылками с яркими этикетками и заваленного наполовину съеденными шоколадками, с треском завёрнутыми обратно в норовящую развернуться пластиковую обёртку, и коробкам дешёвого краснодарского чая в пакетиках, источающего густой аромат земляничного мыла.

И всё равно не можешь отделаться от навязчивого, никак не желающего уходить, хотя и совершенно необоснованного чувства тревоги и напряжённости, будто засевшего у тебя в груди и щекочущего дыхательные пути длинными волосками своих отвратительных грязных лапок.

Так и кажется, что кто-то маленький и злобный следит за тобой из тёмного угла, сжимая от злости кулачки и стискивая зубы. Стоит тебе только потушить свет, – как он тут же сиганёт тебе на грудь и, то быстро и нервно хихикая, то утробно хохоча, задушит тебя.

Завывающий снаружи ветер со всей своей силой ударяет в ваше крохотное оконце, заставляя тонкое стекло дрожать, и с оглушительным свистом устремляется в узкие щели бытовки, прорываясь в натопленную до духоты комнату.

Тихо потрескивают поленья в притаившейся у стены буржуйке.

В бытовке тепло и уютно. Душа радуется.

А посмотришь в окно, – маленькое, чёрное, через которое ничего увидеть нельзя, – так сразу в дрожь бросает.

Как подумаешь о том, что там, снаружи, – не по себе тотчас же делается.

Там свищет, поднимая в небо гигантское количество мелких и острых как бритва осколков, обрушивая их с жуткой яростью на всё живое и неживое, – наша русская вьюга. За окном волки воют, кабаны хрюкают. По небу ведьмы на помелах проносятся.

А вы тут с товарищем одни посреди всего этого, и никто вам в случае чего на помощь не придёт.

Ну как же, скажите мне на милость, не возникнуть в такой обстановке страшным историям?

Вот! То-то и оно!

Кстати, должен ещё раскрыть один пикантный момент.

В бытовке постоянно было жарко. И не просто жарко, а как в бане.

Поэтому те двое ходили по своему временному жилищу исключительно в трусах. А это уже располагало к историям интимным…

Да, эти товарищи там постоянно сексом занимались.

Ну, как постоянно? Два раза в день обычно: утром и вечером. Пару раз ещё после обеда было, но это так, баловство.

Короче, у них там в лесу не жизнь была, а сказка.

Настоящий пацанский рай, суровый и мускулистый.

Так вот. Жратвы было много. Поэтому эти товарищи корчили из себя бонвиванов и транжир. Они выбрасывали огромное количество вполне ещё годных продуктов.

Килограммовые куски халвы, едва надкушенные колбасы, зачерствевшие киевские тортики, чуть подсохшие конфеты «Шармель» и другие деликатесы в беспорядке валялись возле бытовки.

А рядом ходили кабаны…

И, как того и следовало ожидать, дикие свиньи в один прекрасный момент обнаружили источник халявной жратвы.