Теперь всё можно рассказать. По приказу Коминтерна

Словом, ради Глеба красивый коротышка рисковал надолго улететь в седьмую категорию и провести не один месяц на папиросной фабрике.

И ему просто сказочно повезло, что Тоня не узнала о его оппортунистических вывертах. А то бы мало ему не показалось. Это уж я вам точно говорю.

И уж сколько раз Рыжик был вынужден ездить на другой конец Москвы, что бы отдать с таким трудом нажитые деньги вздорной и надменной глебовой матери, каждый раз говоря ей, что заработал их её сын, а сам он – просто его друг, согласившийся исполнить нетрудную работу курьера.

И если вы думаете, что заслуги Рыжика перед Глебом (и без того, надо сказать, немаленькие) на этом заканчивались, – то вы глубоко заблуждаетесь.

Так, именно Рыжик постоянно вынужден был договариваться со злыми соседями, которые то и дело стучались в глебову квартиру.

Им не нравилось решительно всё: они жаловались на жуткий, совершенно непреодолимый смрад, исходящий от квартиры молодого пьяницы, на никогда не стихавший собачий лай и много ещё на что.

Так, им очень не нравилось то, что Глеб, видите-ли, держит слишком много собак.

Их, надо сказать, было и впрямь немало: в двухкомнатной квартире обитали четыре питбуля, два бультерьера, два добермана и одна гончая.

Впрочем, если конфликты с соседями ещё можно было уладить без значительных потерь (обычно Рыжик читал жалобщикам проповедь о полезности терпения и смирения, а если те начинали буянить, – просто слал их в известном направлении), – то с полицией дела обстояли хуже. Со злобными ментами приходилось договариваться. И договаривался с ними Рыжик, конечно, из собственного кармана.

Глебу со временем становилось всё хуже и хуже. Болезнь прогрессировала.

Я виделся с Грэхэмом пару раз летом 2018-го.

Он производил тягостное впечатление.

Это был высокий, метра два ростом, и очень тощий молодой человек. Походка у него была какая-то шаткая, семенящая. Казалось, будто его вот-вот сдует ветром. Длинные и тонкие руки бесцельно свисали и походили на какие-то верёвки.

Лицо его было красным как помидор и пупырчатым как огурец.

Щеки его были впалыми, как у узника Бухенвальда, отчего и без того немаленькие глаза приобретали совершенно анимешный вид. Это были прозрачные как весеннее небо, и вечно заплаканные глупые кроличьи глаза.

Нос его был огромен и нависал, подобно разваливающемуся балкону, прямо над жалкой прорезью, призванной изображать рот у этой несчастной куклы.

Спину украшал гигантских размеров горб.

Одет он был в рваные и до ужаса грязные кроссовки, подобранные явно не по размеру и, вероятно, очень его стеснявшие.

Оно и понятно: у Глеба был сорок пятый размер, а кроссы были в лучшем случае сорок второго.

Ноги его были плохо скрыты от посторонних глаз изорванными до дыр и запачканными до желтизны старыми джинсами.

На плечи его было нахлобучено изорванное местами до дыр и засаленное до блеска безразмерное чёрное пальто, в одном из карманов которого помещалась, нагло выглядывая оттуда наружу, – бутылка самого дешёвого суррогатного виски.

От Глеба воняло. Воняло немытым телом, перегаром и собачьей мочой.

Рыжик рассказывал, что у Глеба постоянно болело сердце. Ночью его мучили кошмары, а утром – жуткие головные боли. А ещё тремор. Тремор его не покидал никогда.

Из-за трясучки, бывало, он не мог одеться. Рыжику приходилось помогать ему.

Да что там: доходило до того, что Рыжик помогал Глебу элементарно помыться. Сам Кролик уже не справлялся.

Вы, однако, не подумайте.

Ничего сексуального тут, конечно, не было. Так, обычная человеческая жалость. Ничего более.

Глеб, к тому же, ещё до своего второго инфаркта стал импотентом.

Что говорить до психического здоровья Грэхэма, то там всё было ещё печальнее.

Почти всегда он был вялым и апатичным. Сидел себе возле своего окна целыми днями, пил да вздыхал.

Короче, господствующим его состоянием была обломовщина.

Впрочем, случались у Глеба и кратковременные приступы хорошего настроения, – и тогда Обломов превращался в Манилова.

Боже, о чём только ни мечтал Глеб в такие моменты!

Так, он говорил, что скоро бросит пить, поправит здоровье и женится на красивой девушке.

Обещал, что непременно заведёт поросят. Держать он их собирался на балконе, а кормить – объедками из школьной столовой.

Ищ тех же самых объедков (точнее – из огрызков яблок и груш) он планировал варить самогонку на продажу.

Объедки, кстати, Глеб надеялся получать на постоянной основе и притом совершенно бесплатно от надёжных поставщиков, – «добрых школьных поварих», которые-де отдадут ему все объедки по знакомству или просто за красивые глаза.

И да, ещё он надеялся просочиться-таки в четвёртую категорию.

Все эти мечты, разумеется, так и остались мечтами.

А жаль.

Если бы Глеб реально завёл поросей на балконе, – реакция соседей стоила бы того, чтоб это увидеть.

Ох и посмотрел бы я на эту реакцию!

Впрочем, эдакие приступы мечтательности случались у Глеба довольно редко.

Гораздо чаще он бывал в депрессии и хандрил.

Помню, Рыжик как-то рассказывал, как в один холодный и дождливый июньский день он заглянул проведать Глеба.

«Захожу я, значит, в его квартиру, – начинал повествование этот красавчик, – и слышу: тишина. То есть вообще тишина полная стоит.

Я, само собой, напрягся жутко. У нас же вы знаете, обычно как бывает. Собаки вечно гавкают, встречают.

Ну, прошёл я в кухню. И вот, что я там вижу: сидит Глеб за столом обеденным, смотрит, как всегда, в окно и рыдает. Навзрыд просто рыдает! Меня даже не замечает!

И я подумал тогда: так всё это трогательно и романтично выглядит, что просто мать вашу! Кухня вся такая грязная, запущенная и полутёмная. За окном ливень идёт. Под окном парк раскинулся. И парк этот тоже какой-то весь мрачный и депрессивный. Деревья все такие стоят зелёные и мокрые. Капли крупные по стеклу катятся. А тут, внутри, сидит себе за белым грязным столом законченный алкаш, смотрит на дождь и судьбу свою оплакивает. И бутылка рома прям перед его носом стоит.».

Короче, тогда выяснилось, что Глебу собаки просто до такой степени надоели, что он их взял да и выпустил всех на улицу. Рыжик их потом весь день ловил.