Теперь всё можно рассказать. Том второй. Боги и лягушки.

Случилось это так.

У меня расстегнулся ботинок. Мы остановились. Я нагнулся для того, чтобы застегнуть обувь. Потом встал и случайно посмотрел на дом, из которого мы только что вышли.

Он был тёмен.

Во всех его окнах свет был погашен.

И тогда я подумал: неужели все люди в этом доме живут так же, как Соня? Получается, что так.

Я долго думал обо всём этом.

Неужели в доме Барнаш случилось что-то такое, что смогло перевернуть с ног на голову жизнь всего дома, всех квартир в нём?

Нет, такого быть не могло. Настолько страшных вещей в жизни не бывает.

Даже в кино это нечасто случается, не то, что в жизни.

И тогда я стал рассуждать иначе.

Чудовищные изменения произошли не одномоментно.

Казалось, это какая-то пожирающая души людей и зданий неведомая болезнь однажды проникла туда.

Кто-то по ошибке принёс её туда. Принёс издалека. Может быть, из Сибири.

Возможно, когда-то давно один из жителей дома отправился на Восток за длинным рублём. Работать вахтовым методом.

Потом он возвратился домой. Сам того не ведая, он привёз сюда эту заразу.

Она прижилась и со временем распространилась. На протяжении многих лет зараза медленно расползалась по дому. Она просачивалась в щели, опутывала собою вентиляцию. Ей поддавались железные двери. Механические замки были не в силах её остановить.

Так постепенно болезнь захватила весь дом. Она разрушила жизнь его обитателей. Превратила её в один бесконечный кошмар.

Но самое главное. Мне казалось, эта зараза переползла уже на другие дома. Она уже поглотила весь тот микрорайон, где живёт Соня, и теперь движется дальше.

Пройдёт ещё совсем немного времени, и настанет день, когда эта дрянь доберётся до мишиного дома.

Она проникнет туда по ошибке. Точно так же, как по ошибке она проникла однажды в дом Барнаш.

Это будет самый обычный день. К Мише зайдёт на чай какой-то его близкий товарищ. Миша откроет ему дверь, пожмёт руку, впустит в дом. Тот зайдёт внутрь, разденется, пройдёт в кухню.

Сам того не ведая, дорогой друг принесёт в дом товарища болезнь. Точно так же, как много лет назад принёс её в дом Сони тот вахтовик.

И зараза начнёт расползаться. Она пропитает собой всё вокруг. Она иссушит и очернит сверкающий ныне паркет, укроет белый как снег потолок густой пеленой чёрной плесени, проделает в оконных рамах щели, и будет долгими зимними ночами свистеть в этих щелях холодный ветер.

Но самое страшное было в другом. Временами мне казалось, что зараза уже проникла в дом.

Казалось даже, что вся эта присущая мишиной маме маниакальная любовь к чистоте и порядку происходит от смутного, не понятого ещё до конца ощущения того, что в дом проникло нечто ужасное.

Мне казалось, мишина мама чувствует: в квартире что-то изменилось. Она не может понять, что именно, однако же эти изменения сильно тревожат её.

Пытаясь заглушить тревогу, она хватается за пылесос и швабру. Все дни она проводит в уборке.

С утра до ночи бедная женщина пылесосит, драит полы, натирает из воском, убирает отовсюду пыль, чистит ванную и кухню, чтобы всё там сверкало чистотой.

Но все усилия тщетны! Неведомая болезнь медленно сжирает дом. И моющие средства против неё бессильны.

Болезнь прогрессировала. В ответ мишуткина мама больше драила, гуще мазала полы воском да сильнее скоблила раковину губкой.

Против заразы это было совершенно бесполезно.

Мне больно было смотреть на эти суетные движения.

Дом продолжал разлагаться. Мишина мама продолжала свою бесконечную уборку. Проступавшие на трупе пятна замазывали косметикой.

При этом замазывавшая их женщина свято была уверена в том, что труп – никакой не труп, а просто немного заспался.

Это выглядело ужасно.

Каждый раз, когда я появлялся в мишиной квартире, – я с напряжённым опасением внимательно разглядывал янтарный паркет, выискивая на нём чёрные трещины и грязно-серые пятна проступившей сквозь лак рассохшейся древесины.

И я находил эти трещины, я находил эти пятна!

И от этого мне становилось страшно.

Казалось, пройдёт ещё совсем немного времени, – может, лет пять или шесть, – и квартира Миши ничем не будет отличаться от жилища Сони Барнаш.

Так я думал тогда, – в 2014-м году, в 2015-м.

С того времени прошло уже больше пяти лет. Мои опасения полностью подтвердились.

Так, во всяком случае, говорят те, кто продолжает общаться с Мишей.

После окончания школы Стефанко стал очень замкнутым, необщительным. Характер у него испортился. С немногими из наших он поддерживает теперь знакомства.

Впрочем, сообщить вам какие-то подробности по этому я не могу.

Я давно уже не появлялся у Миши дома. Последний раз я заходил к нему в январе 2017-го.

Я хорошо помню этот день. Было облачно. Шёл снег.

Мишин дом был тёплым, уютным.

В вот в доме Барнаш было неуютно. Не знаю даже, как это описать. Там ощущалось незримое присутствие зла.

Миша был эдаким стереотипным мелким буржуа, – обывателем, филистером.

Такой он весь был толстый, ленивый, вальяжный. Говорил одни только банальности.

Он был эгоист и заботился только о своём комфорте. На политику, науку и искусство ему глубоко плевать. Он любил вкусно поесть и сладко поспать. Ещё обожал секс.

Впрочем, при всём при этом человеком он был добродушным и жизнерадостным.

Миша любил жизнь во всех её проявлениях. Он был настоящим раблезианцем.

Короче, вылитый Кола Брюньон из старой книжки.

Соня была желчной, озлобленной на весь мир мещанкой.

О, мещанство!..

Сколько уже всего разного было про него за последние двести лет написано!

Сколько великих людей занималось в своё время тем, что поносило мещанство. Совершенно справедливо, надо сказать, поносило.

Этим и европейцы занимались, и классики наши. В нашей художественной литературе много дурного написано про обывателей. В литературе зарубежной, впрочем, этого добра тоже навалом.