Том 1. Громокипящий кубок

1910.Июль.

На островах

В ландо моторном, в ландо шикарном Я проезжаю по островам, Пьянея встречным лицом вульгарным Среди дам просто и «этих» дам. Ах, в каждой «фее» искал я фею Когда-то раньше. Теперь не то. Но отчего же я огневею, Когда мелькает вблизи манто? Как безответно! как безвопросно! Как гривуазно! но всюду — боль! В аллеях сорно, в куртинах росно, И в каждом франте жив Рокамболь. И что тут прелесть? и что тут мерзость? Бесстыж и скорбен ночной пуант. Кому бы бросить наглее дерзость? Кому бы нежно поправить бант?

1911. Май.

Валентина

Валентина, сколько счастья! Валентина, сколько жути! Сколько чары! Валентина, отчего же ты грустишь? Это было на концерте в медицинском институте, Ты сидела в вестибюле за продажею афиш. Выскочив из ландолета, девушками окруженный, Я стремился на эстраду, но, меня остановив, Предложила мне программу, и, тобой завороженный, На мгновенье задержался, созерцая твой извив. Ты зашла ко мне в антракт (не зови его пробелом) С тайной розой, с красной грезой, с бирюзовою грозой Глаз восторженных и наглых. Ты была в простом и белом, Говорила очень быстро и казалась стрекозой. Этот день! С него — начало. Телефоны и открытки. К начинаньям поэтессы я был очень милосерд, И когда уже ты стала кандидаткой в фаворитки, Ты меня сопровождала ежедневно на концерт. А потом: Купе. Деревня. Много снега, леса. Святки. Замороженные ночи и крещенская луна. Домик. Нежно и уютно. Упоенье без оглядки. Валентина безрассудна! Валентина влюблена! Все прошло, как все проходит. И простились мы неловко: Я «обманщик», ты сердита, т. е. просто трафарет. Валентина, плутоглазка! остроумная чертовка! Ты чаруйную поэму превратила в жалкий бред!

1914. Март.

Тебе, моя красавица!

Ариадниной мамочке.

Вуаль светло-зеленая с сиреневыми мушками Была слегка приподнята над розовыми ушками. Вуаль была чуть влажная, она была чуть теплая, И ты мне улыбалася, красивая и добрая: Смотрела в очи ласково, смотрела в очи грезово, Тревожила уснувшее и улыбалась розово. И я не слышал улицы со звонами и гамами, И сердце откликалося взволнованными гаммами. Шла ночь, шурша кокетливо и шлейфами, и тканями, Мы бархатною сказкою сердца друг другу ранили. Атласные пожатия: рождения и гибели: Отливы: содрогания: кружения и прибыли: Да разве тут до улицы со звонами и шумами?!. Да разве тут до города с пытающими думами?!. Кумирню строил в сердце я, я строил в сердце пагоды… Ах, губки эти алые и сочные, как ягоды! Расстались: для чего, спроси: я долго грезил в комнате: О, глазки в слезках-капельках, мои глаза вы помните? Вы помните? вы верите? вы ждете! вы, кудесные! Оне неповторяемы мгновенности чудесные!.. Я требую настойчиво, приказываю пламенно: Исчезни, все мне чуждое! исчезни, город каменный! Исчезни все, гнетущее! исчезни, вся вселенная! Все краткое! все хрупкое! все мелкое! все тленное! А мы, моя красавица, утопимся в забвении, Очаровав порывностью бесстрасное мгновение!..

1910. Январь.

Поэза о тысяча первом знакомстве

Лакей и сен-бернар — ах, оба баритоны! — Встречали нас в дверях ответом на звонок. Камелии. Ковры. Гостиной сребротоны. Два пуфа и диван. И шесть безшумных ног. Мы двое к ней пришли. Она была чужою. Он знал ее, но я представлен в этот раз. Мне сдержанный привет, и сен-бернару Джою Уйти куда-нибудь и не мешать — приказ. Салонный разговор, удобный для аббата, Для доблестной ханжи и столь же для гетер. И мы уже не мы: Альфред и Травиата. И вот уже оркестр. И вот уже партер. Так: входим в роли мы совсем непроизвольно. Но режет сердце мне точеный комплимент. Как больно говорить! Как нестерпимо больно, Когда предвидишь вот любой, любой момент! Все знаем наперед: и будет то, что смято Когда-то, кем-то, как и где — не все равно ль? И в ужасе, в тоске, — Альфред и Травиата, — Мы шутим — как тогда! Лелея нашу боль:

1914. Осень.

В осенокошенном июле

Июль блестяще осенокошен. Ах, он уходит! держи! держи! Лежу на шелке зеленом пашен, Вокруг — блондинки, косички ржи. О, небо, небо! твой путь воздушен! О, поле, поле! ты — грезы верфь! Я онебесен! Я онездешен! И Бог мне равен, и равен червь!

1911. Июль.

Дылицы.

Родник

Восемь лет эту местность я знаю. Уходил, приходил, — но всегда В этой местности бьет ледяная Неисчерпываемая вода. Полноструйный родник, полнозвучный, Мой родной, мой природный родник, Вновь к тебе (ты не можешь наскучить) Неотбрасываемо я приник. И светло мне глаза оросили Слезы гордого счастья, и я Восклицаю: ты — символ России, Изнедривающаяся струя!

Мыза Ивановка.

1914. Июль.

К черте черта

Какою нежностью неизъяснимою, какой сердечностью Осветозарено и олазорено лицо твое, Лицо незримое, отожествленное всечертно с Вечностью, Твое, — но чье? В вагоне поезда, на каждой улице и в сновидении, В театре ль, в роще ли, — везде приложится к черте черта, Неуловимая, но ощутимая, — черта — мгновение, Черта — мечта! И больно-сладостно, и вешне-радостно! Жить — изумительно Чудесно все-таки! Ах, сразу нескольких — одну любить! Невоплощенная! Невоплотимая! тебя пленительно Ждать — это жить!

1914. Ноябрь.

Поэза спичечнаго коробка

Что это? — спичек коробок? — Лучинок из берез? И ты их не заметить мог? — Ведь это ж грандиоз! Бери же, чиркай и грози, Восторжен, нагл и яр! Ползет огонь на все стези: В твоей руке — пожар! Огонь! огонь, природоцап, Высовывай язык! Ликуй, холоп! Оцарься, раб! Ничтожный, ты велик!

Мыза Ивановка.

1914. Начало июля.

Рондо («Читать тебе себя в лимонном будуаре…»)

Л. Рындиной

Читать тебе себя в лимонном будуаре, Как яхту грезь, его приняв и полюбя: Взамен неверных слов, взамен шаблонных арий, Читать тебе себя. Прочувствовать тебя в лиловом пеньюаре, Дробя грядущее и прошлое, дробя Второстепенное, и сильным быть в ударе. Увериться, что мир сосредоточен в паре: Лишь в нас с тобой, лишь в нас! И только для тебя, И только о тебе, венчая взор твой царий, Читать тебе себя!

1914. Февраль.

Амазонка

Я встретил у парка вчера амазонку Под звуки бравурной раздольной мазурки. Как кукольны формы у синей фигурки! — Наглея восторгом, сказал я вдогонку. Она обернулась, она посмотрела, Слегка улыбнулась, раздетая взором, Хлыстом помахала лукавым узором, Мне в сердце вонзила дремучие стрелы: А рыжая лошадь под ней гарцовала, Упрямо топталась на месте кобыла И право не знаю, — казалось ли, было, — В угоду хозяйке, меня баловала:

1910. Февраль.

Berceuse [15] (на мотив Мирры Лохвицкой)

Ты так светла в клубящемся покрове. Твое лицо — восходный Уротал. В твоем дремучем чернобровье Мой ум устало заплутал. Ты вся — мечта коралловых уловов. Твои уста — факирская печать. В твоих очах, в очах лиловых, Хотел бы сердце закачать. А где-то плачь и грохоты орудий: Так было встарь, так вечно будет впредь Дай погрузиться в белогрудьи И упоенно умереть!

15

Berceuse — колыбельная песня (фр.)