Том 1. Громокипящий кубок

3

Шел час, когда солнце вернулось домой В свои золотые чертоги, И сумрак спустился над миром немой В усеянной звездами тоге.

4

Свистели оркестры фарфоровых труб, Пел хор перламутровых скрипок; И тот, кто недавно несчастный был труп, Воскрес в воскресенье улыбок…

5

Цвели, как мечтанья поэта, цветы Задорными дерзко тонами, И реяли, зноем палитры, мечты Земле незнакомыми снами.

6

Собрались все гости. Огнем полонез Зажегся в сердцах инструментов, — И вышла к гостям королева Инэс, Колдунья волшебных моментов.

7

В каштановой зыби спал мрамор чела, Качалась в волнах диадема. И в каждой черте королевы жила Восторгов сплошная поэма.

8

Чернели маслины под елями дуг, Дымилася инеем пудра; Инэс истомляла, как сладкий недуг, Царя, как не женщина, мудро.

9

Букеты левкоев и палевых роз, Казалось, цвели на прическе, Алмазы слезились, как капельки рос, На рук розовеющем воске.

10

Наряд королевы сливается с плеч Каскадами девственных тканей. На троне она соизволила взлечь На шкурках безропотных ланей.

11

Рассеянно, резко взглянув на гостей, К устам поднесла она пальчик, — И подал ей пару метальных костей Паж, тонкий и женственный мальчик.

12

Бледнея, как старый предутренний сон, Царица подбросила кости, Они покатились на яркий газон В какой-то загадочной злости.

13

Царица вскочила и сделала шаг, Жезлом отстранила вассала, Склонилась, взглянула, зарделась, как мак: Ей многое цифра сказала!

14

Смущенно взошла она снова на трон С мечтой, устремленной в пространство, И к ней подошел вседержитель корон, Пылающий зноем убранства.

15

С почтеньем склонился пред нею король В обласканной солнцем тиаре, Сказав ей: «Лилея, сыграть соизволь На раковин моря гитаре».

16

Но странно взглянула Инэс на него И, каждое слово смакуя, Ему отвечала: — Больна, — оттого Сегодня играть не могу я.

17

И бал прекратился к досаде гостей… С тех пор одинока царица. Но в чем же загадка игральных костей? — Да в том, что была единица!

Мыза Ивановка

Осенние мечты

Бодрящей свежестью пахнуло В окно — я встала на заре. Лампада трепетно вздохнула. Вздох отражен на серебре Старинных образов в киоте… Задумчиво я вышла в сад; Он, как и я, рассвету рад, Однако холодно в капоте, Вернусь и захвачу платок. …Как светозарно это утро! Какой живящий холодок! А небо — море перламутра! Струи живительной прохлады Вплывают в высохшую грудь, И утром жизнь мне жаль чуть-чуть; При светлом пробужденьи сада. Теперь, когда уже не днями Мне остается жизнь считать, А лишь минутами, — я с вами Хочу немного поболтать. Быть может, вам не «интересно» — Узнать, что смерть моя близка, Но пусть же будет вам известно, Что с сердцем делает тоска Любимой женщины когда-то И после брошенной, как хлам. Да, следует напомнить вам, Что где-то ждет и вас расплата За злой удар ее мечтам. Скажите откровенно мне, По правде, — вы меня любили? Ужели что вы говорили Я только слышала… во сне?! Ужель «игра воображенья» — И ваши клятвы, и мольбы, А незабвенные мгновенья — Смех иронической судьбы? Рассейте же мои сомненья, Сказав, что это был ни сон, Ни сказка, ни мираж, ни греза, — Что это жизнь была, что стон Больного сердца и угроза Немая за обман, за ложь — Плоды не фикции страданья, А сердца страстное стенанье, Которым равных не найдешь. Скажите мне: «Да, это было», — И я, клянусь, вам все прощу: Ведь вас я так всегда любила И вам ли, другу, отомщу? Какой абсурд! Что за нелепость! Да вам и кары не сыскать… Я Господа молю, чтоб крепость Послал душе моей; страдать Удел, должно быть, мой печальный, А я — религии раба, И буду доживать «опальной», Как предназначила судьба. Итак, я не зову вас в бой, Не стану льстить, как уж сказала; Но вот что видеть я б желала Сейчас в деревьях пред собой: Чтоб вы, такой красивый, знатный, Кипящий молодостью весь, Мучительно кончались здесь, Вдыхая воздух ароматный, Смотря на солнечный восход И восхищаясь птичьей трелью, Желая жить, вкушать веселье. Ушли б от жизненных красот. Мне сладко, чтобы вы страдали, В сознаньи ожидая смерть, Я превратила б сердце в твердь, Которую б не размягчали Ни ваши муки, ни мольбы, Мольбы отчаянья, бессилья… У вашей мысли рвутся крылья, Мутнеет взор… то — месть судьбы! Я мстить не стану вам активно, Но сладко б видеть вас в беде, Хоть то религии противно. Но идеала нет нигде. И я, как человек, конечно, Эгоистична и слаба И своего же «я» раба. А это рабство, к горю, вечно. …Чахотка точит организм, Умру на днях, сойдя с «арены». Какие грустные рефрены! Какой насмешливый лиризм!

Гатчина

Злата (Из дневника одного поэта)

24-го мая 190… г.

Мы десять дней живем уже на даче, Я не скажу, чтоб очень был я рад, Но все-таки… У нас есть тощий сад, И за забором воду возят клячи; Чухонка нам приносит молоко, А булочник (как он и должен!) — булки; Мычат коровы в нашем переулке, И дама общества — Культура — далеко. Как водится на дачах, на террасе Мы «кушаем» и пьем противный чай; Смежаем взор на травяном матрасе И проклинаем дачу невзначай. Мы занимаем симпатичный флигель С скрипучими полами, с сквозняком; Мы отдыхаем сердцем и умом; Естественно, теперь до скучной книги ль. У нас весьма приятные соседи Maman в знакомстве с ними и в беседе; Но не для них чинил я карандаш, Чтоб иступить его без всякой темы; Нет, господа! Безвестный автор ваш Вас просит «сделать уши» для поэмы, Что началась на даче в летний день, Когда так солнце яростно светило, Когда цвела, как принято, сирень… Не правда ли, — я начал очень мило?

7-го июня

Четверг, как пятница, как понедельник-вторник, И воскресенье, как неделя вся; Хандрю отчаянно… И если бы не дворник, С которым мы три дня уже друзья, Я б утопился, может быть, в болоте… Но, к счастью, подвернулся инвалид; Он мне всегда о Боге говорит, А я ему о черте и… Эроте!.. Как видите, в нас общего — ничуть. Но я привык в общественном компоте Свершать свой ультра-эксцентричный путь И не тужу о разных точках зренья, И не боюсь различия идей. И — верить ли? — в подвальном помещеньи Я нахожу не «хамов», а людей. Ах, мама неправа, когда возмущена Знакомством низменным, бросает сыну: «Shoking!» Как часто сердце спит, когда наряден смокинг, И как оно живет у «выбросков со дна»! В одном maman права, (я спорить бы не стал!) — Ты опускаешься… В тебе так много риска. — О, спорить можно ли! — Я опускаюсь низко, Когда по лестнице спускаюсь я в подвал.

10-го июня

Пахом Панкратьевич — чудеснейший хохол И унтер-офицер (не кто-нибудь!) в отставке — Во мне себе партнера приобрел, И часто с ним мы любим делать «ставки». Читатель, может быть, с презреньем мой дневник Отбросит, обозвав поэта: «алкоголик!» Пусть так… Но все-таки к себе нас тянет столик, А я давно уже красу его постиг. С Пахомом мы зайдем, случается, в трактир, Потребуем себе для развлеченья «шкалик», В фонографе для нас «запустят» валик; Мы чокнемся и станем резать сыр. А как приятен с водкой огурец… Опять, читатель, хмуришься ты строго? Но ведь мы пьем «так»… чуточку… немного… И вовсе же не пьем мы, наконец!

18-го июня

Пахом меня сегодня звал к себе: — Зашли бы, — говорит, — ко мне вы, право; Нашли бы мы для Вас веселья и забаву; Не погнушайтеся, зайдите к «голытьбе»! Из слов его узнал, что у него есть дочь — Красавица… работает… портниха, Живут они и набожно, и тихо, Но так бедно… я рад бы им помочь. Зайду, зайду… Делиться с бедняком Познаньями и средствами — долг брата. Мне кажется, что дочь Пахома, Злата, Тут все-таки при чем-то… Но — при чем?

22-го июня

Она — божественна, она, Пахома дочь! Я познакомился сегодня с нею. Редко Я увлекаюсь так, но Злата — однолетка — Очаровательна!.. я рад бы ей… помочь! Блондинка… стройная… не девушка — мечта! Фарфоровая куколка, мимоза! Как говорит Ростан — Принцесса Греза! Как целомудренна, невинна и чиста! Она была со мной изысканно-любезна, Моя корректность ей понравилась вполне. Я — упоен! я в чувственном огне. Нет, как прелестна! как прелестна! Вот, не угодно ли, maman, в такой среде И ум, и грация, и аттрибуты такта… Я весь преобразился как-то!.. Мы с нею сблизимся на лодке, на воде, Мы подружимся с ней, мы будем неразлучны! Хоть дорогой ценой, но я ее куплю! Я увидал ее, и вот уже люблю. Посмейте мне сказать, что жить на свете скучно! Но я-то Злате, я — хотелось знать бы — люб ль? Ответ мне время даст, пока же — за сонеты! Прощаясь с стариком, ему я сунул рубль, И он сказал: «Народ хороший вы — поэты».