Как дерево стареет и устает металл,Всемирный обыватель от истории устал.Он одурел от страха и притерпелся к совести,Ему приелись лозунги и надоели новости.Заснул отец семейства и видит сладкий сонО том, что репродуктор неожиданно включен.Храпит простак, но видит его душевный глаз:Последние известия звучат в последний раз.Храпит простак, но слышит его душевный слух,Что это все взаправду, что это все не слух:Событий не предвидится ближайших двести летИ деньги возвращаются подписчикам газет.Посередине ночи, задолго до утраВскочил простак поспешно с двуспального одра,Он теребит супругу за толстое плечо,И, злая с недосыпу, она кричит: «Для чо?Какой там репродуктор? Он даже не включен».И оптимист злосчастный проклял свой лживый сон.
«У людей — дети. У нас — только кактусы…»
У
людей — дети. У нас — только кактусыСтоят, безмолвны и холодны.Интеллигенция, куда она катится?Ученые люди, где ваши сыны?Я жил в среде, в которой племянницНамного меньше, чем теть и дядей.И ни один художник-фламандецЕй не примажет больших грудей.За что? За то, что детские соплиОднажды побрезговала стереть,Сосцы у нее навсегда пересохли,Глаза и щеки пошли стареть.Чем больше книг, тем меньше деток,Чем больше идей, тем меньше детей.Чем больше жен, со вкусом одетых,Тем в светлых квартирах пустей и пустей.
«Генерала легко понять…»
Генерала легко понять,Если к Сталину он привязан, —Многим Сталину он обязан,Потому что тюрьму и сумуВыносили совсем другие.И по Сталину ностальгия,Как погоны, к лицу ему.Довоенный, скажем, майорВ сорок первом или покойник,Или, если выжил, полковник.Он по лестнице славы пер.До сих пор он по ней шагает,В мемуарах своих — излагает,Как шагает по ней до сих пор.Но зато на своем горбуВсе четыре военных годаОн тащил в любую погодуИ страны и народа судьбуС двуединым известным кличем.А из Родины — Сталина вычтя,Можно вылететь. Даже в трубу!Кто остался тогда? Никого.Всех начальников пересажали.Немцы шли, давили и жалиНа него, на него одного.Он один, он один. С началаДо конца. И его осенялоЗнаменем вождя самого.Даже и в пятьдесят шестом,Даже после Двадцатого съездаОн портрета не снял, и в томНи его, ни его подъездаОбвинить не могу жильцов,Потому что в конце концовСталин был его честь и место.Впереди только враг. ПозадиТолько Сталин. Только Ставка.До сих пор закипает в груди,Если вспомнит. И ни отставка,Ни болезни, ни старость, ни пенсияНе мешают; грозною песнею,Сорок первый, звучи, гуди.Ни Егоров, ни Тухачевский —Впрочем, им обоим поклон, —Только он, бесстрашный и честный,Только он, только он, только он.Для него же свободой, благом,Славой, честью, гербом и флагомСталин был. Это уж как закон.Это точно. «И правду эту, —Шепчет он, — никому не отдам».Не желает отдать поэту.Не желает отдать вождям.Пламенем безмолвным пылает,Но отдать никому не желает.И за это ему — воздам!
«Товарищ Сталин письменный…»
Товарищ Сталин письменный —Газетный или книжный —Был благодетель истинный,Отец народа нежный.Товарищ Сталин устный —Звонком и телеграммой —Был душегубец грустный,Угрюмый и упрямый.Любое дело делаетсяНе так, как сказку сказывали.А сказки мне не требуются,Какие б ни навязывали.
О ПРЯМОМ ВЗГЛЯДЕ
Честный человекДолжен прямо смотреть в глаза.Почему — неизвестно.Может быть, у честного человекаЗаболели глаза и слезятся?Может быть, нечестныйОбладает прекрасным зрением?Почему-то в карательных службахСтольких эпох и народовПриучают правдивость и честностьПроверять по твердости взгляда.Неужели охранка,Скажем, Суллы имела правоРазбирать нечестных и честных?Неужели контрразведка,Например, ТамерланаСостояла из моралистов?Каждый зрячий имеет правоСуетливо бегать глазамиИ оцениваться не по взгляду,Не по обонянью и слуху,А по слову и делу.
«Виноватые без вины…»
Виноватые без виныВиноваты за это особо,Потому-то они должныВиноватыми быть до гроба.Ну
субъект, ну персона, особа!Виноват ведь! А без вины!Вот за кем приглядывать в оба,Глаз с кого спускать не должны!Потому что бушует злобаВ виноватом без вины.
«Художнику хочется, чтобы картина…»
Художнику хочется, чтобы картинаВисела не на его стене,Но какой-то серьезный скотинаТоржественно блеет: «Не-е-е…»Скульптору хочется прислонитьК городу свою скульптуру,Но для этого надо сперва отменитьОдну ученую дуру.И вот возникает огромный подвал,Грандиозный чердак,Где до сих пор искусств навалИ ярлыки: «Не так».И вот возникает запасник, похожийНа запасные полки,На Гороховец, что с дрожью по кожеВспоминают фронтовики.На Гороховец Горьковской области(Такое место в области есть),Откуда рвутся на фронт не из доблести,А просто, чтоб каши вдоволь поесть.
Поэты малого народа,Который как-то погрузилиВ теплушки, в ящики простые,И увозили из России,С Кавказа, из его природыВ степя, в леса, в полупустыни —Вернулись в горные аулы,В просторы снежно-ледяные,Неся с собой свои баулы,Свои коробья лубяные.Выпровождали их с КавказаС конвоем, чтоб не убежали.Зато по новому приказу —Сказали речи, руки жали.Поэты малого народа —И так бывает на Руси —Дождались все же оборотаИстории вокруг оси.В ста эшелонах уместили,А все-таки — народ! И этоДоказано блистаньем стиля,Духовной силою поэта.А все-таки народ! И нету,Когда его с земли стирают,Людского рода и планеты:Полбытия они теряют.
42
К. Ш. Кулиев (1917–1985) — балкарский советский поэт.
«Шуба выстроена над калмыком…»
Шуба выстроена над калмыком [43] .Щеки греет бобровый ворс.А какое он горе мыкал!Сколько в драных ватниках мерз!Впрочем, северные бураныКак ни жгли — не сожгли дотла.Слава не приходила рано.Поздно все же слава пришла.Как сладка та поздняя слава,Что не слишком поздно дана.Поглядит налево, направо:Всюду слава, всюду она.Переизданный, награжденныйМного раз и еще потом,Многократно переведенный,Он не щурится сытым котом.Нет, он смотрит прямо и точноИ приходит раньше, чем ждут:Твердый профиль, слишком восточный,Слишком северным ветром продут.
43
В основе стихотворения — судьба калмыцкого поэта Д. Н. Кугультинова, репрессированного вместе со своим народом.
«Бывший кондрашка, ныне инсульт…»
Бывший кондрашка, ныне инсульт,Бывший разрыв, ныне инфаркт,Что они нашей морали несут?Только хорошее. Это — факт.Гады по году лежат на спине.Что они думают? — Плохо мне.Плохо им? Плохо взаправду. ЗатоГады понимают за что.Вот поднимается бывший гад,Ныне — эпохи своей продукт,Славен, почти здоров, богат,Только ветром смерти продут.Бывший безбожник, сегодня онВерует в бога, в чох и в сон.Больше всего он верит в баланс.Больше всего он бы хотел,Чтобы потомки ценили насПо сумме — злых и добрых дел.Прав он? Конечно, трижды прав.Поэтому бывшего подлецаНе лишайте, пожалуйста, правИсправиться до конца.
«Подумайте, что звали высшей мерой…»
Подумайте, что звали высшей меройЛет двадцать или двадцать пять подряд.Добро? Любовь?Нет. Свет рассвета серыйИ звук расстрела.Мы будем мерить выше этой высшей,А мера будет лучше и верней.А для зари, над городом нависшей,Употребленье лучшее найдем.