Том 1. Стихотворения 1939–1961

«На краю у ночи, на опушке…»

На краю у ночи, на опушке — За окном трамвай уже поет,— Укрывая ушки и макушки, Крепко дремлет трудовой народ: Запасает силу и тепло, Бодрость копит и веселость копит. И вставать не так уж тяжело В час, когда будильник заторопит. С каждым годом люди — веселей И глаза добрее перед вами. Сдачу даже с десяти рублей Ласково передают в трамвае. И взаимно вежлив с продавцом Прежде грубоватый покупатель: Вот товар — с изнанкой и лицом, А хотите — сами покопайтесь. Все-таки дела идут на лад, Движутся! Хоть медленней, чем хочется. Десять лет несчастья мне сулят. Десять лет плюю на те пророчества.

«Суббота. Девки все разобраны…»

Суббота. Девки все разобраны. В наряды лучшие разубраны. У них сознание разорвано. На них всезнания зазубрины. Все зная и все понимая, С работы, с Пушкинской, с Арбата Москва — кричащая, немая — Идет — девчата и ребята. Все, что ни выскажут ей, — выслушает. Все, что прочтут, — она усвоит. И семечко немедля вылущит. И тут же шелуху развеет.

«Песню крупными буквами пишут…»

Песню крупными буквами пишут, И на стенку вешают текст, И поют, и злобою пышут, Выражают боль и протест. Надо все-таки знать на память, Если вправду чувствуешь боль, Надо знать, что хочешь ославить, С чем идешь на решительный бой. А когда по слогам разбирает, Запинаясь, про гнев поет, Гнев меня самого разбирает, Смех мне подпевать не дает.

ПРОБА

Еще играли старый гимн Напротив места лобного, Но шла работа над другим Заместо гимна ложного. И я поехал на вокзал, Чтоб около полуночи Послушать, как транзитный зал, Как старики и юноши — Всех наций, возрастов, полов, Рабочие и служащие, Недавно не подняв голов Один доклад прослушавшие, — Воспримут устаревший гимн; Ведь им уже объявлено, Что он заменится другим, Где многое исправлено. Табачный дым над залом плыл, Клубился дым махорочный. Матрос у стойки водку пил, Занюхивая корочкой. И баба сразу два соска Двум близнецам тянула. Не убирая рук с мешка, Старик дремал понуро. И семечки на сапоги Лениво парни лускали. И был исполнен старый гимн, А пассажиры слушали. Да только что в глазах прочтешь? Глаза-то были сонными, И разговор все был про то ж, Беседы шли сезонные: Про то, что март хороший был И что апрель студеный, Табачный дым над залом плыл — Обыденный, буденный. Матрос еще стаканчик взял — Ничуть не поперхнулся. А тот старик, что хмуро спал, — От гимна не проснулся. А баба, спрятав два соска И не сходя со стула, Двоих младенцев в два платка Толково завернула. А мат, который прозвучал, Неясно что обозначал.

ВАСЯ С БУЛЕЙ

Первый образ сошедших с круга: Камчадалы, два глупых друга, Вася Лихарев с Галкиным Булей. Класс то забормочет, как улей, То от ужаса онемеет. Класс контрольной только и дышит. Вася с Булей контрольных не пишут. Вася с Булей надежд не имеют. Вася с Булей на задней парте, Вне компаний, группок, партий, Обсуждают с наглой улыбкой Тщетность наших поползновений. Сами, сами на почве зыбкой: Вася — дуб, и Буля не гений. Оба, оба школы не кончат. Буля — потому что не хочет. Вася — потому что не может. Эта мысль не томит, не гложет, Не страшит, не волнует, не мучит — Целый год уроков не учат! До секунды время исчисля, Вася ждет звонка терпеливо. Бродят дивные пошлые мысли Вдоль по Булиной роже счастливой. Чем он думает? Даже странно. И о чем? Где его установки? Путешествует, видимо, в страны, Где обедают без остановки. Мы потом в институтах учились, На симпозиумах встречались, В санаториях южных лечились И на аэролиниях мчались. После вечера выпускного Через год, через два, через сорок Мы встречались снова и снова, Вспоминая о дружбах и ссорах. Где же Вася? Никто не слышал. Словно в заднюю дверь он вышел. Что же Буля? Где колобродит? Даже слухи давно не ходят, Словно за угол завернули Буля с Васей, Вася с Булей. На экзаменах провалились И как будто бы провалились.

«Сорок сороков сорокалетних…»

Сорок сороков сорокалетних Однокурсниц и соучениц, По уши погрязших в сплетнях, Пред успехом падающих ниц, Все же сердобольных, все же честных, Все же (хоть по вечерам) прелестных, Обсудили и обговорили И распределили все места И такую кашу заварили! Ложка в ней стоймя стоит — крута! Эти сорок сороков я знал Двадцать лет назад — по институту, И по гулкости консерваторских зал, По добру, а также и по худу. Помню толстоватых и худых, Помню миловидных, безобразных, Помню работящих, помню праздных, Помню очень молодых. Я взрослел и созревал Рядом с ними, сорока сороками, Отмечал их дни рождения строками, А на днях печали — горевал. Стрекочите и трезвоньте, Сорок сороков, сорок сорок, Пусть на вашем горизонте Будет меньше тучек и тревог.

МОРАЛЬНЫЙ ИЗНОС

Человек, как лист бумаги, Изнашивается на сгибе. Человек, как склеенная чашка, Разбивается на изломе. А моральный износ человека Означает, что человека Слишком долго сгибали, ломали, Колебали, шатали, мяли, Били, мучили, колотили, Попадая то в страх, то в совесть, И мораль его прохудилась, Как его же пиджак и брюки.

УЛУЧШЕНИЕ АНКЕТ

В анкетах лгали, Подчищали в метриках, Равно боялись дыма и огня И не упоминали об Америках, Куда давно уехала родня. Храня от неприятностей семью, Простую биографию свою Насильно к идеалу приближали И мелкой дрожью вежливо дрожали. А биография была проста. Во всей своей наглядности позорной. Она — от головы и до хвоста — Просматривалась без трубы подзорной. Сознанье отражало бытие, Но также искажало и коверкало, — Как рябь ручья, а вовсе не как зеркало, Что честно дело делает свое. Но кто был более виновен в том: Ручей иль тот, кто в рябь его взирает И сам себя корит и презирает? Об этом я вам расскажу потом.

«Доносов не принимают!..»

«Доносов не принимают! Вчера был последний день!» Но гадов не пронимает Торжественный бюллетень. Им уходить неохота, Они толпятся у входа. Серее серых мышат, Они бумагой шуршат. Проходят долгие годы, Десятилетья идут, Но измененья погоды Гады по году ждут.

«Когда эпохи идут на слом…»

Когда эпохи идут на слом, Появляются дневники, Писанные задним числом, В одном экземпляре, от руки. Тому, который их прочтет (То ли следователь, то ли потомок), Представляет квалифицированный отчет Интеллигентный подонок. Поступки корректируются слегка. Мысли — очень серьезно. «Рано!» — бестрепетно пишет рука, Где следовало бы: «Поздно». Но мы просвечиваем портрет Рентгеновскими лучами, Смываем добавленную треть Томления и отчаяния. И остается пища: хлеб Насущный, хотя не единый, И несколько недуховных потреб, Пачкающих седины.

«Надо, чтобы дети или звери…»

Надо, чтобы дети или звери, Чтоб солдаты или, скажем, бабы К вам питали полное доверье Или полюбили вас хотя бы. Обмануть детей не очень просто, Баба тоже не пойдет за подлым, Лошадь сбросит на скаку прохвоста, А солдат поймет, где ложь, где подвиг. Ну, а вас, разумных и ученых, — О, высокомудрые мужчины, — Вас водили за нос, как девчонок, Как детей, вас за руку влачили. Нечего ходить с улыбкой гордой Многократно купленным за орден. Что там толковать про смысл, про разум, Многократно проданный за фразу. Я бывал в различных обстоятельствах, Но видна бессмертная душа Лишь в освобожденной от предательства, В слабенькой улыбке малыша.