Том 1. Стихотворения 1939–1961

ТЕРПЕНЬЕ

Сталин взял бокал вина [39] (Может быть, стаканчик коньяка), Поднял тост — и мысль его должна Сохраниться на века: За терпенье! Это был не просто тост (Здравицам уже пришел конец). Выпрямившись во весь рост, Великанам воздавал малец За терпенье. Трус хвалил героев не за честь, А за то, что в них терпенье есть. — Вытерпели вы меня, — сказал Вождь народу. И благодарил. Это молча слушал пьяных зал. Ничего не говорил. Только прокричал: «Ура!» Вот каковская была пора. Страстотерпцы выпили за страсть, Выпили и закусили всласть.

39

Имеется в виду тост, произнесенный И. В. Сталиным на приеме по поводу Парада Победы 24 июня 1945 г.

«Нам черное солнце светило…»

Нам черное солнце светило, Нас жгло, опаляло оно, Сжигая иные светила, Сияя на небе — одно. О, черного солнца сиянье, Зиянье его в облаках! О, долгие годы стоянья На сомкнутых каблуках! И вот — потемнели блондины. И вот — почернели снега. И билась о черные льдины Чернейшего цвета пурга. И черной фатою невесты Окутывались тогда, Когда приходили не вести, А в черной каемке беда. А темный, а белый, а серый Казались оттенками тьмы, Которую полною мерой Мы видели, слышали мы. Мы ее ощущали. Мы ее осязали. Ели вместе со щами. Выплакивали со слезами.

«Я рос при Сталине, но пристально…»

Я рос при Сталине, но пристально Не вглядывался я в него. Он был мне маяком и пристанью. И все. И больше ничего. О том, что смертен он, — не думал я, Не думал, что едва жива Неторопливая и умная, Жестокая та голова, Что он давно под горку катится, Что он не в силах — ничего, Что черная давно он пятница В неделе века моего. Не думал, а потом — подумал. Не знал, и вдруг — сообразил И, как с пальто пушинку, сдунул Того, кто мучил и грозил. Печалью о его кондрашке Своей души не замарал. Снял, словно мятую рубашку, Того, кто правил и карал. И стало мне легко и ясно И видимо — во все концы земли. И понял я, что не напрасно Все двадцать девять лет прошли.

ЗВУКОВОЕ КИНО

Когда кино заговорило, Оно актерам рты открыло. Устав от долгой немоты, Они не закрывали рты. То, уши зрителей калеча, Они произносили речи. То, проявляя бурный нрав, Орали реплики из драм. Зачем же вы на нас орете И нарушаете покой? Ведь мы оглохли на работе От окриков и от пинков. Нет голоса у черной тени, Что мечется меж простыней. Животных ниже и растений Бесплотная толпа теней. Замрите, образы, молчите, Созданья наших ловких рук, Молчанье навсегда включите Навеки выключите звук.

«Государи должны государить…»

Государи должны государить, Государство должно есть и пить И должно, если надо, ударить, И должно, если надо, убить. Понимаю, вхожу в положенье, И хотя я трижды не прав, Но как личное пораженье Принимаю списки расправ.

«Списки расправ…»

Списки расправ. Кто не прав, Тот попадает в списки расправ. Боенный чад И чад типографский, Аромат Царский и рабский, Колорит Белый и черный, Четкий ритм И заключенный. Я читал Списки расправ, Я считал, Сколько в списке. Это было одно из прав У живых, у остающихся Читать списки расправ И видеть читающих рядом, трясущихся От ужаса, не от страха, Мятущихся Вихрей праха.

«Проводы правды не требуют труб…»

Проводы правды не требуют труб. Проводы правды — не праздник, а труд! Проводы правды оркестров не требуют: Музыка — брезгует, живопись требует. В гроб ли кладут или в стену вколачивают, Бреют, стригут или укорачивают: Молча работают, словно прядут, Тихо шумят, словно варежки вяжут. Сделают дело, а слова не скажут. Вымоют руки и тотчас уйдут.

«Вынимаются книжки забытые…»

Вынимаются книжки забытые, Называются вновь имена, Гвозди, в руки распятых забитые, Тянут, тащат с утра до темна. Знаменитые и безымянные, В шахтах сгинувшие и в рудниках, Вы какие-то новые, странные, Вы на вас не похожи никак. Чтоб судьбу, бестолковую пряху, Вновь на подлость палач не подбил, Мир, предложенный вашему праху, Отвергаете вы из могил. Отвергаете сладость забвенья И терпенья поганый верняк. Кандалов ваших синие звенья О возмездии только звенят.

МОШКА

Из метро, как из мешка, Словно вулканическая масса, Сыплются четыре первых класса. Им кричат: «Мошка!» Взрослым кажется совсем не стыдно Ухмыляться гордо и обидно, И не обходиться без смешка, И кричать: «Мошка!» Но сто двадцать мальчиков, рожденных В славном пятьдесят четвертом, Правдолюбцев убежденных, С колыбели увлеченных спортом, Улицу заполонили Тем не менее. Вас, наверно, мамы уронили При рождении, Плохо вас, наверно, пеленали. Нас вообще не пеленали, Мы росли просторно и легко. Лужники, луна ли — Все равно для нас недалеко. Вот она, моя надежда. Вот ее слова. Ее дела. Форменная глупая одежда Ей давным-давно мала. Руки красные из рукавов торчат, Ноги — в заменители обуты. Но глаза, прожекторы как будто, У ребят сияют и девчат. Вы пока шумите и пищите В радостном предчувствии судьбы, Но, тираны мира, трепещите, Поднимайтесь, падшие рабы.

НОВАЯ КВАРТИРА

Я в двадцать пятый раз после войны На новую квартиру перебрался, Отсюда лязги буферов слышны, Гудков пристанционных перебранка. Я жил у зоопарка и слыхал Орлиный клекот, лебедей плесканье. Я в центре жил. Неоном полыхал Центр надо мной. Я слышал полосканье В огромном горле неба. Это был Аэродром, аэрогром и грохот. И каждый шорох, ропот или рокот Я записал, запомнил, не забыл. Не выезжая, а переезжая, Перебираясь на своих двоих, Я постепенно кое-что постиг, Коллег по временам опережая. А сто или сто двадцать человек, Квартировавших рядышком со мною, Представили двадцатый век Какой-то очень важной стороною.

«То лето, когда убивали водителей многих такси…»

То лето, когда убивали водителей многих такси [40] , Когда уголовники Веселые, пьяные, злые расхаживали по Руси, Решительные, как подполковники. До этого лета случилась весна. Как щепка на щепку, лезла новость на новость, И, словно медведи после зимнего сна, Вползали вечные ценности: правда, свобода, совесть. До этого выпало несколько зимних годов И вечные ценности спали в далеких берлогах, И даже свободный мыслитель был не готов Помыслить о будущих мартовских некрологах. До этого было четыре года войны, И кто уцелел, кто с фронта вернулся, Войне в три погибели поклониться должны — Все те, кто после войны — уцелел, не согнулся. А все довоенное является ныне до — Историческим, плюсквамперфектным, забытым И, словно Филонов [41] в Русском музее, забитым В какие-то ящики…

40

Имеется в виду время после «ворошиловской» амнистии (см. примеч. к стих. «Дом в переулке»), когда было отпущено на свободу множество уголовников-рецидивистов.

41

П. Н. Филонов (1883–1941) — советский художник-авангардист, картины которого долгие годы не выставлялись.

СОВРЕМЕННИК

Советские люди по сути — Всегда на подъем легки. Куда вы их ни суйте — Берут свои рюкзаки, Хватают свои чемоданы Без жалоб и без досад И — с Эмбы до Магадана, И — если надо — назад. Каких бы чинов ни достигнул И званий ни приобрел, Но главное он постигнул: Летит налегке орел И — правило толковое — Смерть, мол, красна на миру. С зернистой на кабачковую Легко переходим икру. Из карточной системы Мы в солнечную перебрались, Но с достиженьями теми Нисколько не зарвались, И если придется наново, Охотно возьмем за труды От черного и пеклеванного Колодезной до воды. До старости лет ребята, Со всеми в мире — на ты. Мой современник, тебя-то Не низведу с высоты. Я сам за собою знаю, Что я, как и все, заводной И моложавость чудная Не расстается со мной.