Том 2. Поэзоантракт

Сологуб («Какая тающая нежность…»)

Какая тающая нежность! Какая млеющая боль! Что за чеканная небрежность! Что за воздушная фиоль! Он весь из сладостного вздоха, Он весь — безгрешное дитя… Плохое у него не плохо, И темное поет, блестя… Изысканнейший рисовальщик. Провидец существа людей, Он — чарователь, чаровальщик, Чарун, он — чарник, чародей. Так пой же, пой же нам, фиоль же, Струи свой ароматный свет! Такой поэт, каких нет больше: Утонченней, чем тонкий Фет.

Гиппиус («Блистательная Зинаида…»)

Блистательная Зинаида Насмешливым своим умом, Которым взращена обида, Всех бьет в полете, как крылом… Холодный разум ткет ожоги, Как на большом морозе — сталь. Ее глаза лукаво-строги, В них остроумная печаль. Большой поэт — в ее усмешной И едкой лирике. Она Идет походкою неспешной Туда, где быть обречена. Обречена ж она на царство Без подданных и без корон. Как царственно ее коварство, И как трагично-скромен трон!

Пять поэтов

Иванов, кто во всеоружьи И блеске стиля, — не поэт: В его значительном ненужьи Биенья сердца вовсе нет. Андрея Белого лишь чую, Андрея Белого боюсь… С его стихами не кочую И в их глубины не вдаюсь… Пастэльно-мягок ясный Бунин, Отчетлив и приятно свеж; Он весь осолнечен, олунен, Но незнаком ему мятеж. Кузмин изломан черезмерно, Напыщен и отвратно-прян. Рокфорно, а не камамберно, Жеманно-спецно обуян. Нет живописней Гумилева: В лесу тропическом костер! Благоговейно любит слово. Он повелительно-остер.

Ее каприз

Памяти Н. Львовой

Я с нею встретился случайно: Она пришла на мой дебют В Москве. Успех необычайный Был сорван в несколько минут. Мы с Брюсовым читали двое В «Эстетике», а после там Был шумный ужин с огневою Веселостью устроен нам. И вот она встает и с блеском В глазах — к Валерию, и тот, Поспешно встав движеньем резким, С улыбкою ко мне идет: «Поцеловать Вас хочет дама», — Он говорит, и я — готов. Мы с ней сближаемся, и прямо Передо мной — огонь зрачков… Целую в губы просветленно, И тут же на глазах у всех Расходимся мы церемонно, Под нам сочувствующий смех.

Виктор Гофман

Памяти его

Его несладкая слащавость, Девическая бирюза И безобидная лукавость Не «против» говорят, а «за». Капризничающий ребенок, Ребенок взрослый и больной, Самолюбив и чутко-тонок Души надорванной струной. К самопожертвованью склонный, Ревнивый робко, без хлопот, В Мечту испуганно-влюбленный, — Чего ему недостает? Недостает огня и силы, Но именно-то оттого Так трогательно сердцу милы Стихи изящные его.

Пушкин («Он — это чудное мгновенье…»)

Он — это чудное мгновенье, Запечатленное в веках! Он — воплощенье Вдохновенья, И перед ним бессилен прах… Лишь он один из всех живущих Не стал, скончавшись, мертвецом: Он вечно жив во всех поющих, И смерть здесь не звучит «концом». В его созданьях Красота ведь Показывает вечный лик. Его нам мертвым не представить Себе, и этим он велик! Пускай он стар для современья, Но современье для него Ничтожно: ведь его мгновенье — Прекрасней века моего!

У моря

Финляндский ветер с моря дует, — Пронзительно-холодный норд, — И зло над парусом колдует, У шлюпки накреняя борт. Иду один я над отвесным Обрывом, видя волн разбег, Любуясь изрозо-телесным Песком. Все зелено — и снег!.. Покрыто снегом все подскалье От самых гор и до песка. А там, за ним, клокочет далью Все та же синяя тоска… Зеленый верх, низ желто-синий, И промежуток хладно-бел. Пустыня впитана пустыней: Быть в море небу дан удел.

К морю

Полно тоски и безнадежья, Отчаянья и пустоты, В разгуле своего безбрежья, Безжалостное море, ты! Невольно к твоему унынью Непостижимое влечет И, упояя очи синью, Тщетою сердце обдает. Зачем ты, страшное, большое, Без тонких линий и без форм? Владеет кто твоей душою: Смиренный штиль? свирепый шторм? И не в тебе ли мой прообраз, — Моя загадная душа, — Что вдруг из беспричинно-доброй Бывает зверзче апаша? Не то же ли и в ней унынье И безнадежье, и тоска? Так влейся в душу всею синью: Она душе моей близка!

Разбор собратьев

Разбор собратьев очень труден И, согласитесь, щекотлив: Никто друг другу не подсуден, И каждый сокровенным жив… Но не сказать о них ни слова — Пожалуй, утаить себя… Моя душа сказать готова Всё, беспристрастье возлюбя. Тем мне простительней сужденье О них, что часто обо мне Они твердят — без снисхожденья, Не без пристрастия вполне… Я Пушкиным клянусь, что святы Характеристики мои, Что в них и тени нет расплаты За высмеянные стихи!

Василию Каменскому

Да, я люблю тебя, мой Вася, Мой друг, мой истинный собрат, Когда, толпу обананася, Идешь с распятия эстрад! Тогда в твоих глазах дитяти — Улыбчивая доброта И утомленье от «распятий» И, если хочешь, красота… Во многом расходясь с тобою, Но ничего не осудя, Твоею юнью голубою Любуюсь, взрослое дитя! За то, что любишь ты природу, За то, что веет жизнь от щек Твоих, тебе слагаю оду, Мой звонкострунный Журчеек!

После «Онегина»

Сегодня утром после чая, Воспользовавшись мерзлым днем, «Онегина» — я, не скучая, Читал с подъемом и огнем. О, читанные многократно Страницы, юности друзья! Вы, как бывало, ароматны! Взволнован так же вами я! Здесь что ни строчка — то эпиграф! О, века прошлого простор! Я современности, как тигров, Уже боюсь с недавних пор. И если в пушкинское время Немало было разных «но», То уж теперь сплошное бремя Нам, современникам, дано… Конечно, век экспериментов Над нами — интересный век… Но от щекочущих моментов Устал культурный человек. Мы извращеньем обуяны, Как там, читатель, ни грози: И духу вечному Татьяны Мы предпочтем «душок» Зизи!..