Том 2. Стихотворения 1917-1922

16 февраля 1921

Тайной вечери глаз знает много Нева У ресниц голубого прибоя. Здесь спасителей кровь причастилась вчера С телом севера в черном булыжнике. В ней воспета любовь отпылавших страниц. Это пеплом любви так черны вечера И рабочих и бледного книжника. А решетка садов стоит стражей судьбы. Тайной вечери глаз знает много Нева У чугунных коней, у дворцовых камней Дворца Строганова.

16 февраля 1921

Тайной вечери глаз знает много Нева, Здесь спасителей кровь причастилась вчера С телом севера, камнем булыжника. В ней воспета любовь отпылавших страниц. Это пеплом любви так черны вечера И рабочих и бледного книжника. Льется красным струя Лишь зажжется трояк На усталых мостах. Трубы ветра грубы, А решетка садов стоит стражей судьбы. Тайной вечери глаз знает много Нева У чугунных коней, у широких камней Дворца Строганова.

16 февраля 1921,1922

Охота на королев

Оксфорд

Лорды, вы любите, кончив Оксфорд, Охоты на косматых царей лесов. Приходите, как Каменный гость, До и после усов. И, когда лев устало кровью харкает, Вы смотрите, как умирает лев. А вы участвовали в Гайд-парке В охоте на королев? Оксфорд!

1921

Решт

Дети пекли улыбки больших глаз Жаровнями темных ресниц И обжигали случайного прохожего. Паук-калека с руками-нитками у мечети. Темнеет сумрак, быстро падая. И запечатанным вином Проходят жены. Шелк шуршит.

1921

Кузнец

Семьею повитух над плачущим младенцем Стояли кузнецы, краснея полотенцем, Вкруг тела полуголого. Клещи носили пищу – Расплавленное олово – В гнездо ночных движений, в железное жилище, Где пели бубенцы и плакали птенцы, Из душной серы вынырнув удушливого чада, Купая в красном пламени заплаканное чадо И сквозь чертеж неясной морды Блеснув кровавыми очами черта. И те клещи свирепые Труда заре пою. Жестокие клещи, Багровые, как очи, Ночной закал свободы и обжиг Так обнародовали: «Мы, Труд Первый и прочее и прочее…»

1921

Иранская песнь

Как по берегу Ирана, По его зеленым струям, По его глубоким сваям, Сладкой около воды Вышло двое чудаков На охоту судаков. Они целят рыбе в лоб, Стой, голубушка, стоп! Они ходят, приговаривают. Верю, память не соврет, Уху жарят и пожаривают. «Эх, не жизнь, а жестянка!» Ходит в небе самолет, Братвой облаку удалого. Что же скатерть-самобранка, Самолетова жена? Иль случайно запоздала, Иль в острог погружена? Верю сказке наперед: Прежде сказка – станет былью. Но когда дойдет черед, Мое мясо станет пылью. И когда знамена оптом Пронесет толпа, ликуя, Я проснуся, в землю втоптан, Пыльным черепом тоскуя. Или все мои права Брошу будущему в печку? Эй, черней, лугов трава! Каменей навеки, речка!

1921

Как по берегу Ирана, По его зеленым струям, По его глубоким сваям Ходят двое чудаков Сладкой около воды, В лоб стреляют судаков. Они целят прямо в лоб, Стой, морская рыба, стоп! Они ходят, приговаривают, Верю, память не соврет, Уху варят и поваривают. Вот какие речи их, Все умолкло, ветер стих… «Эх, не жизнь, а жестянка!» Ходит в небе самолет Братвой облаку удалому, Гордо режет облака, Не догнать их никак! Где же скатерть-самобранка, Самолетова жена? Иль случайно запоздала, Иль в острог погружена? Верю сказке наперед, Прежде сказка – будет былью. Но когда дойдет черед, Мое мясо станет пылью, И когда знамена оптом Пронесет толпа, ликуя, Я проснуся, в землю втоптан, Пыльным черепом тоскуя. Или все мои права Брошу будущему в печку? [Иль в годах неясной муки Постареют эти руки?] Эй, черней, лугов трава! Каменей навеки, речка!

1921–1922

По берегу Ирана

Как по берегу Ирана, По его зеленым струям, По его глубоким сваям, Сладкой около воды, Над раздольем судаков Ходят двое чудаков. Они целят рыбе в лоб, Эх, ты, рыба, рыба, стоп! Они ходят, приговаривают, Уху варят и поваривают. Верю, память не соврет: «Эх, не жизень, а жестянка!» Ходит в небе самолет Братом облака удалого. Что же скатерть-самобранка, Самолетова жена? Иль случайно запоздала, Иль в острог погружена? Верю сказке наперед – Прежде сказка будет былью, Но когда дойдет черед, Мое мясо станет пылью. И когда знамена оптом Пронесет толпа, ликуя, Я проснуся, в землю втоптан, Пыльным черепом тоскуя. Или все мои права Брошу будущему в печку? Эй, черней, лугов трава! Каменей навеки, речка!

<1922>

Курильщик

Прозрачных улиц сонные трущобы Полны рассказов Про тени и притоны, Успевшие у спавшего отнять Его дневного мира разум, Как у простого слова – ять. Где точно выстрел одинокий – стоны, Устами высохшими досуха. Он курит дымный след И с ядом вместо посоха На берег сонных грез идет, Чтоб в дыме сладкой думы, В цепях железных дыма, Труд увидал, что им любимы, Забыв пророков суеты, Забыв набор железных шумы, Те степи, где растут лишь цепи! Цветы недавних слов, завядшие вчера еще, И голос улицы, вечерний и чарующий, Где дымный рай к себе звал райю, И вместо народа адамов – Адам. Настанет утро. Блеснет заря. Он снова раб, вернувшийся к трудам.

8 мая 1921

Решт

Я и ты

– Ля! паны! на дереве, Да целуются, сомашечие, гляди! Девочки, девушки, ля! Верочка, что ты? Твоя на воздухе земля? Да лучше спрячьтесь в пещере вы! За поцелуями на дереве охоты? Веревкой слабо опоясав Ночной рубашки узкий стан, На вишню старую взошла, Как пятна обнажая мясо, Нарвала утренних запасов В блюдо без числа. Хохочет черный огонек В украденных вторых глазах, Где смех, как лающий прыжок, Из окон глаза ищет, как тикать. А я поймал густые тени На темных радостных ногах И опоясанные лени Ее груди, где детский страх. И темно-красные краснели ягоды И уворованное из книг лицо, Оно расчислено вчера и загодя, Дать опрокинуться, А Верою покрыться, как душным одеялом. А Вера иногда кричала сверху: – Раб! иди и доложи придворным особам, Что госпожа уже нарвала вишен. В ней смелость и задор, Победа жизни и добра, И луч божественный – Не в смысле существованья бога Порой мелькал. Но кто-то крылья отрубал… Корзина, полная обеда, Где вишни, яблоки и груши, – Читатель, ты заснул? нет, слушай Несется на руках…

1921

Веревкой грубо обвязав Сорочку белую на стане, Зажегши девичьи глаза, На вишню старую взошла, Держась за сук ее ствола. Вишневые старые ветки шумят, Качая свой наряд. И вот пророчество о деве – Кукушка простучала девять. Она проворно набрала Багровой вишни два стакана. Вкусны вареники в сметане. С сметаной белою прекрасны Толпы вареников запасы. Но ты, лукавый огонек, В ее глазах бесенком прыгал – Уроки закопченных игол. Свидетель – старенькая книга, Глаза украдены оттуда, И книга глаз – уменья чудо. Я помню ветхое крыльцо, Крыльца старушечье лицо, Где спичкой в копоти с утра Большие очи Богородицы Наводит добрая сестра, Как вывеска наводится. В святых глазах семейства Бога Скакал безумный огонек. Она сошла, ее дорога Ведет на срезанный пенек, Уселась на пенек, Колени обвила, Склонивши голову. Опять в глазах хохочет огонек И белой краски темнеет олово. Кто был виновник, Что я был человек? И пел дубровник: – Вер вер виру сексексек. О, доски старые крыльца, Как много раз на вас лежали Сестер тела, Нагие, смуглые, Как невод для солнечного луча, Точно рыбаком Расставленные сети немого <нрзб.>, Казалось, забытого в тиши. Милее чем коровы «му» Теленку взаперти в хлеву Лился огонь. И вдруг, подкравшись сзади, Бросал на тело ветки я, То к солнцу полон ревности, То шутки ради.

1921

Совет старшин За вишнями послал. Был медный взят кувшин. Кто звал? Веревкой грубо опоясав Ночной сорочки стан – Дал Индостан, – Смуглея девичьим мясом, На вишню старую взошла, Держась за сук ее ствола, Другой рукою сорвала Висевших ягод – до числа Стряпни вареников запасы. Но ты, лукавый огонек, Как сумасшедший в глазах прыгал. И на глазах семейства Бога – Дела покрытых сажей игол И трудолюбивых вечеров. Судья – задумчивая книга С толпой закрашенных листов, Где важно, строго и величаво Око Богородицы написано. В ее задумчивых очах, Откуда изгнан темный грех, Похищенных из писем, Украденных в семействе Бога, Досуга сельского забава.