Том 3. Менестрель. Поэмы

22

Как девушка передовая, Любила волны ячменя Моя Лилит и, не давая Ей поводов понять меня С моей любовью к ней, сторожко Душой я наблюдал за ней, И видел: с Витею немножко, Чем с прочими, она нежней… Они, годами однолетки, Лет на пять старшие меня, Держались вместе, и в беседке, Бальмонтом Надсона сменя, В те дни входившим только в моду «Под небом северным», природу Любя, в разгаре златодня Читали часто, или в лодке Катались вверх за пару верст, Где дядя строил дом, и прост Был тон их встреч, и нежно-кротки Ее глаза, каким до звезд, Казалось, дела было мало: Она улыбчиво внимала Одной земле во всех ее Печалях и блаженствах. Чье, Как не ее боготворенье Земли передалось и мне? И оттого стихотворенья Мои — не только о луне, Как о планете: зачастую Их тон и чувственный, и злой, И если я луну рисую, Луна насыщена землей… Изнемогу и обессилю, Стараясь правду раздобыть: Как знать, любил ли Витя Лилю? Но Лиля — Витю… может быть!..

23

Росой оранжевого часа, Животворяща, как роса, Она, кем вправе хвастать раса, — Ее величье и краса, — Ко мне идет, меня олиля, Измиловав и умиля, Кузина, лильчатая Лиля, Единственная, как земля! Идет ко мне наверх, по просьбе Моей, и, подойдя к окну, Твердит: «Ах, если мне пришлось бы Здесь жить всегда! Люблю весну На Суде за избыток грусти, И лето за шампанский смех!.. Воображаю, как на устьи Красив зимы пушистый мех!» — Смотря в окно на синелесье, Задрапированная в тюль, Вздыхает: «Ах, Мендэс Катюль…» И обрывает вдруг: «Ну, здесь я… Ты что-то мне сказать хотел?…» И я, исполнен странной власти, Ей признаюсь в любви и страсти И брежу о слияньи тел… Она бледнеет, как-то блекнет, Улыбку болью изломав, Глаза прищуря, душу окнит И шепчет: «Милый, ты не прав: Ты так любить меня не можешь… Не смеешь… ты не должен… ты Напрасно грезишь и тревожишь Себя мечтами: те мечты, Увы, останутся мечтами, — Я не могу… я не должна Тебя любить… ну, как жена…» — И подойдя ко мне, устами Жар охлаждает мой она, Меня в чело целуя нежно, По-сестрински, и я навзрыд Рыдаю: рай навек закрыт, И жизнь отныне безнадежна… Недаром мыслью многогранной Я плохо верил в унисон, Недаром в детстве сон престранный Я видел, вещий этот сон… Настанут дни — они обманут И необманные мечты, Когда поблекнут и увянут Неувяданные цветы. О, знай, живой: те дни настанут, И всю тщету познаешь ты… Отрадой грезил ты, — не падай В уныньи духом, подожди: Неугасимою лампадой Надежда теплится в груди, Сияет снова даль отрадой, Любовь и Слава — впереди!

Часть III

1

Для всех секрет полишинеля, Как мало школа нам дает… Напрасно, нос свой офланеля, Ходил в нее я пятый год: Не забеременела школа Моим талантом и умом, Но много боли и укола Принес мне этот «мертвый дом», Где умный выглядел ослом. Убого было в нем и голо, — Давно пора его на слом!

2

Я во втором учился классе. Когда однажды в тарантасе Приехавший в Череповец, В знак дружбы, разрешил отец Дать маме знать, что если хочет Со мною быть, ее мы ждем. От счастья я проплакал очи! Дней через десять под дождем Причалил к пристани «Владимир», И мамочка, окружена Людьми старинными своими, Рыдала, стоя у окна. Восторги встречи! Радость детья! Опять родимая со мной! Пора: ведь истекала третья Зима без мамочки родной. Отец обширную квартиру Нам нанял. Мамин же багаж Собой заполнил весь этаж. О, в эти дни впервые лиру Обрел поэт любимый ваш! Шкафы зеркальные, комоды, Диваны, кресла и столы — Возили с пристани подводы С утра и до вечерней мглы. Сбивались с ног, служа, девчонки, Зато и кушали за двух: Ах, две копейки фунт печенки И гривенник — большой петух!.. И та, чья рожица омарья Всегда растянута в ухмыл, Старушка, дочка пономарья, Почти классическая Марья, Заклятый враг мочал и мыл, Была довольна жизнью этой И объедалась за троих, «Пашкет» утрамбовав «коклетой» На вечном склоне дней своих… Она жила полвека в доме С аристократною резьбой. Ее мозги, в своем содоме, Считали барский дом избой… И ногу обтянув гамашей, Носила шляпу-рвань с эспри, Имела гномный рост. «Дур-Машей» Была, что там ни говори! Глупа, как пень, анекдотична, Смешила и «порола дичь», И что она была типична, Вам Федор подтвердит Кузьмич… …Ей дан билет второго класса На пароходе, но она, Вся возмущенье и гримаса, Кричала: «Я пугаюсь дна, — Оно проломится ведь, дно-то! Хочу на палубу, на свет…» — Но больше нет листков блокнота, И, значит, Марьи больше нет… Был сын у этой «дамы», Колька, Мой сверстник и большой мой друг. Проказ, проказ-то было сколько, И шалостей заклятый круг! Однажды из окна гостиной Мы с ним увидели конька, Купив его за три с полтиной У рыночного мужика. Стал ежедневно жеребенок Ходить к нам во второй этаж… Ах, избалованный ребенок Был этот самый автор ваш! С утра друзья мои по школе, Меняя на проказы класс, Сбегались к нам, и другу Коле Давался наскоро заказ: Купить бумагу, красок, ваты, Фонарики и кумача, И, под мотивы «Гайаватты», Вокруг Сашутки-лохмача, Кружились мы, загаром гнеды, Потом мы строили театр, Давая сцену из «Рогнеды», — Запомни пьесу, психиатр!.. Горя театром и стихами, И трехсполтинными конями, Я про училище забыл, Его не посещая днями; Но папа охладил мой пыл: Он неожиданно нагрянул И, несмотря на все мольбы, Меня увез. Так в Лету канул Счастливый час моей судьбы! А мать, в изнеможеньи горя, Взяв обстановку и людей, Уехала, уже не споря, К замужней дочери своей. О, кто на свете мягче мамы? Ее душа — прекрасный храм! Копала мама сыну ямы, Не видя вовсе этих ям…

3

Ту зиму прожил я в деревне, В негодовании зубря, По варварской системе древней, Все то, что все мы зубрим зря. Я алгебрил и геометрил. Ха! Это я-то, соловей! О счастье! Я давно разветрил «Науки» в памяти своей… Мой репетитор, Замараев, Милейший Николай Ильич, Все больше терся у сараев, Рабочему бросая клич Объединенного Протеста, За что лишился вскоре места: Хотя отец — и либерал, — Но бунт на собственном заводе Несносен в некотором роде: Бунт собственника разорял. «Бунтарь» уволен. Математик На смену вызван из Твери. Он больше был по части «Катек», Черт математика дери! Любила тетка преферансы, — Учитель был ее партнер. А я слагал в то время стансы, Швырнув учебник за забор. Так целодневно на свободе И предоставлен сам себе, Захлебывался я в природе, Сидел у сторожа в избе, Кормил коней, влюблялся в Саню, Читал, что только мог прочесть… Об этом всем теперь романю, А вас прошу воздать мне честь!

4

Учительского персонала Убожество не доканало Меня лишь оттого, что взят, — Пусть педагоги не грозят! — Я был отцом из заведенья, Когда за год перед войной Русско-японской, он со мной Уехал, потерпев крушенье В заводском деле, на Квантун, Где стал коммерческим агентом В одном из пароходств. Бастун Спасительным экспериментом Еще не всколыхнул страны: Ведь это было до войны.

5

Мы по дороге к дяде Мише (Он в Серпухове жил тогда) Весной, когда в Оке вода, Бесчинствуя, вздымалась выше Песчано-скатных берегов, Заехали на две недели, И там я позабыл о цели Пути, и даже был готов С собой покончить: угодили Мы, страшно молвить, к свадьбе Лили… На фабрике громадной ткацкой Директорский имея пост, Михал Петрович, добр и прост, Любил отца любовью братской. Его помощник, инженер, Был женихом моей кузины, — Поклонник рьяный хабанер, Большой знаток своей машины, Предобродушнейший хохол И очень компетентный химик, На голове его хохол Не раз от трудолюбья вымок… Жених хохлацки грубоват, Но Лиля ведь была земною, И разве муж был виноват, Что сделалась его женою Лилиесердная Лилит? Летит любви аэролит. Поберегись-ка ты, прохожий: Ты выглядишь, как краснокожий, Когда аэролит летит… Но я… но я не поберегся. И что же? Сердца краснота Вдруг стала закопченней кокса, — Гарь эта временем снята… Теперь, пролетив четверть века, Сменяет лирику сарказм. Тогда же я рыдал до спазм. От боли был почти калека… Вспеняя свадебный фиал И пламную эпиталаму Читая, я протестовал. Из пира чуть не сделал драму… Перед отъездом видеть маму Мне не дали, и, сев в экспресс, Умчались мы к горам Урала. Душа, казалось, умирала, Но срок истек — и дух воскрес!

6

Ах, больше Крыма и Кавказа Очаровал меня Урал! Для большей яркости рассказа На нем я сделаю привал. В двух-трех словах, конечно, трудно Воспеть красоты этих гор. Их тоны сине-изумрудны: На склонах мачтовидный бор. Круть! олесненные скаты, Стремглавны шустрые ручьи. В них апельсинные закаты Студят дрожащие лучи. Вздымаются державно сопки, Ущелья вьются здесь и там; Но мы в вагоне, как в коробке, И потому могу ль я вам Сказать достойно об Урале, Чего он вправе ожидать? Молниеносно промелькали Мы гор Урала благодать. И мимо чукча, мимо чума, Для рифмы вспомню про имбирь, По царству бывшему Кучума Перемахнули всю Сибирь! Я видел сини Енисея, Тебя, незлобивая Обь. Кем наша матушка-Рассея, — Как несравнимая особь, — Не зря гордится пред Европой; И как судьба меня ни хлопай, Я устремлен душою всей К тебе, о синий Енисей! Вдоль малахитовой Ангары, Под выступами скользких скал, Неслись, тая в душе разгары; А вот — и озеро Байкал. Пред ним склонен благоговейно, Теряю краски и слова. Пред строгой красотой бассейна Взволнованного божества. Святое море! Надо годы Там жить, чтоб сметь его воспеть! Я только чую мощь природы… Ответь когда-нибудь, ответь Моей душе, святое море, Себя воспеть мне силы дай! В твоем неизмеримом взоре Я грежу, отражен Алтай… Манчжурия, где каждый локоть Земли — посевная гряда, В нее вонз н китайский ноготь Эмблемой знойного труда… Манчжурия! Ты — рукотворный Сплошной цветущий огород. Благословен в труде упорный Твой добродетельный народ. И пусть в нем многое погано, Он многие сердца привлек, Когда, придя к ногам Хингана, В труде на грудь твою возлег… Кинчжоу, узкий перешеек; За ним, угрюмец и горюн, Страна сафирных кацавеек, В аренду нанятый Квантун На девяносто девять весен Портсмутским графом, центр смут. Вопрос давно обезвопросен: Ответ достойный дал Портсмут…

7

Мы в Дальнем прожили полгода, И, трафаретно говоря: «Стояла дивная погода» От мая вплоть до декабря. Я был японкою Кицтаки Довольно сильно увлечен: С тех пор мечтать о Нагасаки Пожизненно я обречен… И пусть узнает мой биограф, Что был отец ее фотограф, А кем была Кицтаки-мать — Едва ль сумею вам сказать… Когда, стуча на деревяшках, Она идет, смотря темно, Немного сужено на ляжках Ее цветное кимоно. Надменной башенкой прическа Приподнялась над головой; Лицо прозрачней златовоска; Подглазья с темной синевой. Благоухает карилопсис От смутного атласа рук. Любись и пой, и антилопься, Кицтаки, желтолицый друг!.. В костюме белопарусинном В такой же шляпе и туфлях, Я шел в Китайский парк пустынный Грустить о северных полях… И у театра Тифонтая Почти в тропической жаре, Ложился на траву, мечтая О вешней северной заре… Любуясь желтизной зеленой Воды, чем славен Да-Лянь-Вань, Вдыхая воздух вод соленый, Пел Сканды северную ткань Текучую. У Балтиморья Скоплялись мысли и мечты. Так у Квантунского нагорья Мечтал с утра до темноты. Вода Корейского залива Влекла в Великий океан, В страну, где женщина — как слива… Вдали белел Талиенван, Напоминая о боксерском Восстаньи: днях, когда хунхуз, В своем остервененьи зверском, Являлся миру из обуз Едва ль не самою ужасной, Когда, — припомни, будь так добр, — Его смиряли силой властной Суда: «Кореец», «Сивуч», «Бобр». У нас был «бой» в халате ватном. Весь шелковый и голубой, Ах, он болтал на непонятном Китайском языке, наш «бой». Китаец Ли — веселый малый, Мы подружиться с ним могли, И если надо, что ж, пожалуй, Я вспомню и китайца Ли. Мы с ним дружили, но китаец Однажды высмеял мой флаг. Он в угол загнан мной, как заяц, И мой почувствовал кулак: «Герой» ему вцепился в косу И, подтолкнув его к откосу, На нем патриотизм излив, Чуть не столкнул его в залив. На вопли Ли сбежались кули, О чем-то с жаром лопоча, Но я взревел! И точно пули, Они «задали стрекача»… Мы вскоре с боем помирились, Вновь дружба стала голуба. Мне в нос всплывал не амарилис, А запах масла из боба…

8

Вот в это время назревала Уже с Японией война. И, крови жаждя, как вина, Мечтали люди — до отвала Упиться ею: суждена Людскому роду кровь в напиток, — Ее на свете ведь избыток. И людям просто пир не в пир, Коль не удастся выпить крови… Как не завидовать корове: Ведь ей отвратен лязг рапир! Туман сгущался, но, рассеяв Его, слегка поколебал Наместник царский, Алексеев, Угрозу битв, устроив бал, В противовес всему унынью. Тогда в кипящий летний зной Над всею необъятной синью, Верней сказать: над желтизной, — Красавец-лебедь, мелких бурек Не замечавший в громе бурь, Наш броненосный крейсер «Рюрик» Взвивает гордо флаг в лазурь. К нему вперед пуская катер, Припятитрубился «Аскольд», От «Рюрика» встав на кильватер. И увертюрой из «Rheingold» На крейсере открытье бада Оповещают трубачи. Как он, потомок Ганнибала, Я бал беру в свои лучи.

9

К искусственному водопаду На палубе подвешен трап. Всю ночь танцует до упаду Веселья добровольный раб: Будь это в Ницце ли, в Одессе ль, Моряк — всегда, везде моряк! И генерал приморский Стессель Шлет одобрительный свой «кряк». И здесь же Старк и Кондратенко, И Витгефт с Эссеном, и Фок, И мичманов живая стенка, И крылья, крылья дамских ног! Иллюминованы киоски, Полны мимоз и кризантэм. По рейду мчатся миноноски С гостями к балу между тем. Порхают рокотно ракеты, Цветут бенгальские огни. Кокеток с мест берут кокеты… А крейсер справа обогни, И там, у Золотого Рога, Увидишь много-много-много И транспортов, и крейсеров В сияньи тысяч огоньков… Тут и «Паллада», и «Боярин», И тот, чье имя чтит моряк, Чей славный вымпел оалтарен, В те дни обыденный «Варяг». «Аскольд» поистине аскольдчат. Вокруг хрустят осколки фраз И в дальнем воздухе осколчат Мотивы разных «Pas de gr'ace»… Военной строгости указки Бросает в воду вальса тур. Эскадра свой справляет праздник, И вместе с ней весь Порт-Артур. В серебряных играет жбанах Шампанское, ручьем журча, В литаврах звон, а в барабанах — Звяк шпор весеннего луча! Замысловатых марципанов Полны хрустальные блюда, И лязг ножей, и звон стаканов, И иглы «ягодного льда»… Какой бы ни был ты понурик, Не можешь не взнести бокал, Когда справляет крейсер «Рюрик» В ночь феерическую бал!..

10

За месяц до войны не вынес Тоски по маме и лесам, И, на конфликт открытый ринясь, Я в Петербург уехал сам, Отца оставив на чужбине, Кончающего жизнь отца. Что мог подумать он о сыне В минуты своего конца, В далекой Ялте, в пансионе? Кто при его предсмертном стоне Был с ним? кто снес на гроб сирень? На кручах гор он похоронен В цветущий крымский майский день. Я виноват, и нет прощенья Поступку этому вовек. Различных поводов скрещенье: Отца больного раздраженье, Лик матери и голос рек, И шумы северного леса, И шири северных полей — Меня толкнули в дверь экспресса Далекой родины моей. Чтоб целовать твои босые Стопы у древнего гумна, Моя безбожная Россия, Священная моя страна!