Том 3. Менестрель. Поэмы

* * *

Я беден был — душа была богата. Я счастлив был: меня любила Злата, Но с ней разлука мучила меня, И то, что приходилось ей работать, Чтоб жить самой и помогать сестричкам, Меня терзало непрестанно. Мне Хотелось жить с-ней вместе, но на это Изрядно много денег было нужно: К себе же взять в квартиру не решался, Боясь ее подвергнуть оскорбленьям Не матери, конечно, нет — она Меня любила слишком беззаветно, Да и воспитана была прекрасно. Боялся я другого: муж сестры И экономка, — их квартира выше Над нашей этажом, — могли принудить Мою сестру лишить квартиры маму За потаканье всем моим причудам. Да и сама бы Злата, я уверен, От этого проекта отказалась. Она была горда, самолюбива, И «сесть на шею», выразясь вульгарно, К моей старушке-матери, понятно, Ее натура ей бы воспретила. Жениться же на ней, сказать по правде, Мне было дико и смешно немного Не оттого, что я боялся шага Подобного, и просто оттого лишь, Что не имел в виду работы вскоре, Не знал, какие ждут меня успехи. В литературе жил подобно птичке — Ну, кратко говоря, я был поэт! Моя сестра единственная Зоя, От брака мамы первого, любила Искусство во всех отраслях, имела Абонемент в Мариинском театре, А Фофанов и Лохвицкая были Всегда ее настольными томами. И под ее внимательною лаской В версификации я упражнялся. Она внимала очень благосклонно Моим довольно смелым упражненьям И всячески их нежно поощряла. Моя сестра единственная Зоя Имела мужа, чуждого духовно, Поручика саперного в отставке, В которого в семнадцать лет влюбилась Неопытною девушкой, — но после, Я думаю, но я не утверждаю, — К избраннику немного охладела, Поближе разглядев его никчемность. Но никогда не показала виду, Что может быть несчастной, беззаветно Всю отдала себя на счастье мужу. Была высоконравственной при этом, И никогда никто не мог услышать От Зоечки ни жалобы, ни слова Неудовольствия своею жизнью: Она была весьма самолюбива И гордо замкнута. Моя сестра Имела дом вблизи Морской и дачу Под Обоянью, но богатой вовсе Ее я не решился бы назвать. Да, мне добра она всегда желала, Но, будучи воспитана иначе, Чем я, условностям дань отдавая, Не все во мне оправдывала: то уж, Что я слонялся целый день без дела И попадал под скверные влиянья Людей, подчас совсем иного круга, Стал попивать нередко, не имея Ни денег, ни занятий, было ей Довольно неприятно, и могу ли За это осудить мою сестру? Не в этом дело все-таки, и ближе Я буду к цели, если я замечу, Что Клавдия Романовна, сначала В дни Зоиного детства, гувернантка, А после брака — в доме экономка, Игравшая большую роль в семье, Совместно с мужем сестриным старались, Протестности моей мне не прощая И недолюбливая за насмешки Над ними, нас поссорить, чтобы Зоя Поставила мне строгий ультиматум, Как старшая, замужняя сестра: Принять как-либо место, благо много Протекции имелось, иль учиться, Чтобы экстерном выдержать экзамен И получить, как паспорт мэра, ценз. При этом мне советовалось — вовсе Знакомства прекратить с родными Златы, И даже, правда, очень деликатно, Сквозил намек, что мне она «не пара» И ничего хорошего не выйдет Из нашей с нею дружбы и любви. О, я не внял ничьим, ничьим советам И продолжал по-прежнему знакомство С тем, с кем хотел, на поле развивая Большой и независимый талант. И в этом направленьи, как и прежде, Меня всегда любовно поощряла Моя сестра единственная Зоя.

* * *

Я беден был, и чем я был беднее, Тем больше мне хотелось жить, и я Решил во имя торжества весенней Любви, большую жертву принести. Послушайте, не смейтесь, для поэта И юноши пятьсот переплетенных В сафьян и коленкор томов, любимых Писателей, продать — не жертва ль это? Лишиться их в один несчастный день, Не с детства чуть ли книги собирая, Еженедельно с них стряхая пыль, Не жертва разве? Как для вас — не знаю, Но для меня был труден этот шаг. И вот из Александровского рынка Позвать велел я Марье букиниста, И библиотеку, тоскуя, продал За… семьдесят рублей! На эти деньги Я нанял Злате комнату поближе К себе и стал с утра к ней ежедневно Ходить и с нею проводить все дни.

* * *

О, в пятом этаже на Офицерской Вблизи Казанской части уголок! Пою тебя восторженно и звонко, И вдохновенно светятся глаза! Что книги мне! Ах, что мне все на свете! Я приобрел подругу целиком! Она мне в этой комнате убогой Впервые отдалась, такое счастье Мне подарив, какому больше в жизни Уж повториться не было дано! Такое счастье, что и мне, поэту, Волхву кудесных слов и выражений, Словами невозможно передать! Такое счастье сильное, большое, Живое, неповторное такое, Что даже страшно, как могу на свете Еще я жить, то счастье потеряв! Такое счастье, истинное счастье, Которое спустя шестнадцать весен И разлюбив с тех пор полсотни женщин, Испытываю всей своей душой! Такое счастье ярко-золотое, Что и теперь его припоминая, Я жмурить принужден глаза мечты, Иначе сердце может разорваться. Иначе я с ума сойду — такое, Такое счастье мне дала она!

* * *

Все это продолжалось три недели, И деньги были прожиты. Достать их Старался тщетно: неоткуда было. Чего не передумал в это время, Выискивая способы! Подруга Решительно противилась, жалея Меня всем сердцем, и нашла работу, На все мои мольбы не обращая Вниманья, у придворной генеральши. Я до пяти часов ее не видел И приходил к моменту возвращенья Ее с работы. Было очень больно, Что ей помочь ничем не мог. Да, Злата В иных условьях сделала бы имя На поприще каком-нибудь другом. Она была способной, развитою, Недюжинною девушкой. Тем хуже, Что был я так преступно легкомыслен.

* * *

К концу Поста приехал из именья В столицу дядя Миша по делам. Он пригласил меня к себе поехать Встречать совместно Пасху. Вся семья, За исключеньем дочери замужней, Моей кузины Лили, собралась В усадьбе. Я любил край новгородский, Где отрочество все мое прошло. Я с радостью поехать согласился, Но больно было мне расстаться с Златой На две недели. Ехать вместе с нею Увы, не мог, условности мешали: Она была любовницей моею, А не женой. В семье же дяди строго К безбрачью относились. Я в смущеньи Довольно долго колебался. Видя Мое желанье ехать, деликатно Она пошла навстречу мне, здоровье Мое найдя расшатанным немного И деревенский воздух мне полезным.

* * *

Мы были к утру на лазурной Суде. От станции верстах в семи, не больше, Именье дяди, при впаденьи Кемзы В мою незаменимую реку. Лиловый дом на берегу высоком, Вокруг глухие хвойные леса. Мои кузены — Кока и Володя — Любили спорт в его разнообразье: С утра мы с ними бегали на лыжах, Спускаясь к рекам с берега крутого, Днем запрягали в санки «Сибарита» Иль «Верочку» и мчались в Заозерье, И вместе с нами мчался темный лес. Я вспоминал свою любовь былую, Любовь души двенадцативесенней К другой душе пятью годами старше, — Я вспоминал любовь к кузине Лиле, Смотря на эти милые когда-то По детским впечатлениям места. Не странно ли, они не волновали Меня, как раньше: полон был я Златой Физически, духовно — целиком, Она прислала мне письмо, в котором, Благословляя нежно-матерински, Писала, что заказчица на лето Решила ехать в Гатчину, где дачу Уже нашла себе, что, понимая Мою любовь к природе, Злата тоже Поедет с нею, но не будет вместе На даче жить, а комнату подыщет, Чтоб навещать ее мне было лучше. «А ты, — она писала, — с мамой в Пудость На лето наезжай, там есть форели, И лодка, и река, и все, что надо Тебе иметь, да и ко мне поближе От Гатчины — четвертая верста». Как раз кончались праздники, и вскоре Я возвратился в строгий Петербург. Идет весна в сиреневой накидке, В широкой шляпе бледно-голубой. И ландышей невидимые струйки Бубенчиками в воздухе звучат. Она, смеясь, мои щекочет нервы, Кокетничает мило и остро, Вплетает в грезы нежно пасторали Весенней сельней прелести полям, Цветет лугами, птичками щебечет, Она — полувиденье, полуявь… Я к ней спешу и золотою Златой Вдруг делается юная весна, Идущая в сиреневой накидке, В широкой шляпе бледно-голубой.

* * *

На следующий день по возвращеньи Я за город пошел из Петербурга С утра пешком, здесь были две причины: Во-первых, доказать хотел я Злате Свою любовь, которой не опасна Ни удаль сорокатрехверстной пыльной Экскурсии по шпалам, ни затрата Энергии, чтоб с нею повидаться; А во-вторых, подчеркивал я этим Торжественность и трогательность встречи, Как бы уподобляясь пилигриму, Спешащему благоговейно в Мекку. Я шел Балтийской линией. Мой отдых Был в Дудергьере, сладостно-картинном, У озера, похожего на лужу. Потом я шел на Тайцы, встретил Пудость Впервые на пути своем, где речка Ижорка малахитовой водой Своей меня совсем зачаровала И где я мимоходом нанял дачу. Я к девяти был в Гатчине у Златы, Которая от радости свиданья Нежданного, узнав еще вдобавок, Что я пришел пешком к своей любимой, Сначала как-то вся оцепенела На миг, затем с рыданьями на шею Мне бросилась, лицо мое целуя И хохоча сквозь слезы, от восторга. Как ласково она меня кормила! Как радостно она меня встречала! Любовно на руках своих качала… Я голову склонил к ней на колени. Она меня баюкала и, близко Склонясь, в глаза мучительно смотрела: «О неужели можем мы расстаться Когда-нибудь?» — она шептала тихо. И я, сражен недопустимой мыслью, Отчетливо сказал: «Не бойся, Злата, Пока я жив, всегда с тобой я буду». О горе мне: я клятвы не сдержал!

* * *

Я приезжал к ней часто. Переехав На дачу вскоре, чуть не ежедневно С ней виделся. Так ярко сохранилось Одно в блестящей памяти свиданье, Единственное в некотором роде. Однажды, нагулявшись вдоволь в парке, Мы с ней пошли к Варшавскому вокзалу Она меня на поезд провожала Последний, шедший ночью в Петербург Была пора истомная июнья, Цвела сирень, певучая чарунья, И, в станционном садике гуляя, Мы сели на скамейку над прудом. Сплошной стеной цветущей и душистой Заботливо кусты сирени влажной От публики нас отделяли. Злата! Ты помнишь ли сиреневую ночь? Лобзаньям нашим счет велся ли в небе? Что ж нам теперь его не предъявляют? В уплату жизнь пришлось отдать бы! Злата! Ты помнишь ли сиреневую ночь? Любовью и сиренью упоенье, Угар и бред, и снова поцелуи, И полугрусть, и радость, и тревогу, И иступленность ласк… О Злата, Злата! Ты помнишь ли сиреневую ночь? Соединив в лобзаньи наши лица В душистую сиреневую влагу Бросали опьяненные… О Злата! Ты помнишь ли, ты помнишь ли ту ночь? Ты не могла забыть ее, я знаю И каждый год тебя благословляю, Предчувствуя грядущую сирень!

* * *

На дачу переехав, первым делом Я начал строить небольшую лодку По собственному плану. Наш хозяин Крестьянин Александр Степаныч, плотник Был превосходный. Через две недели Она была совсем уже готова. С каютой парусиновой и с носом, Остро и резко срезанным, похожа Была своей конструкцией на крейсер. Я дал названье ей — «Принцесса Греза». Она предназначалась мной для наших Прогулок по Ижорке. Так для Златы Был приготовлен маленький сюрприз. Мне флаг она впоследствии в подарок Андреевский, морской, своей работы, Преподнесла, и я его хранил До своего отъезда из России.

* * *

Белеет ночь изысканно больная, Мистическая, призрачная ночь. Вздыхает Май, невидимый для глаза, И отдыхает, лежа перед дальним Путем на юг до будущей весны. Июль во всем: и в шепоте дремотном Зеленых струй форелевой реки, И в золотисто-желтых ненюфарах, И в еле уловимых тайных чарах Пьянительного воздуха ночного, И в поволоке ненаглядных глаз. Она поет вполголоса, склоняя Свое лицо к волне, то сразу резко Ко мне свои протягивает руки И прижимает к пламенной груди Меня, в уста целуя бесконечно, То шепчет еле слышно, с тихой грустью, Исполнена мучительных предчувствий: «О, неужели можем мы расстаться Когда-нибудь?» — и горько, горько плачет Вдали дворец нахмурен обветшалый И парк, — из кедров, лиственниц и пихт, — На берегу реки затих. Он грезит Пирами императора, когда Безумствовал державный неврастеник В тени его приманчивых ветвей. Как говорит преданье, Павел Первый В болезненных неистовствах был страшен И убивал опальных царедворцев Во время вспышек злой неврастении. И знает кто? Быть может, эти вопли Нетопырей, летающих над речкой, Невинно убиенных голоса? Шумит, шумит падучая стремнина. Бежит, бежит зеленая волна. Из-под плотины с брызгами и пеной Река кристально чистая течет. Стремительным течением влекома, К водовороту льнет «Принцесса Грёза». Задержана умелою рукою, Как перышко, отпрядывает вспять. Прозрачно дно реки. Бесшумной стрелкой То там, то здесь фунтовые форели Скользят в воде, и сердце рыболова В томленьи сладком только замирает. Ночь белая, форели, зелень струек И веянье невидимых жасминов, И лирикой насыщенные речи, — Как обаятельна на этом фоне Неповторимая вовеки Злата! Из Гатчины, куда к ней ежедневно Почти ходил, ночами возвращался, И каждый раз до самой нашей дачи Меня моя подруга провожала. Потом мы с нею шли на полустанок, И в поезде, идущем на рассвете, Она спешила прямо на работу. Когда она спала? К моим моленьям — Беречь себя — она была глухою.

* * *

Кончался август. На «Принцессе Грёзе» Я быстро плыл на почту к полустанку, И под мостом чуть было не наехал, С разлета, на застрявшую там лодку, В которой было трое пассажирок: Одна из них была совсем старухой, Была другая девочкой-подростком, А третья дамой лет под двадцать семь. Последняя веслом старалась тщетно От сваи оттолкнуться. Видно было, Что лодка их засела очень прочно, Попав на камень, скрытый под водою. Я к ним подъехал и по-джентельменски Им помощь предложил свою, и дамы Рассыпались в признательности: странным Казалось им их положенье. Быстро Подъехав задним ходом к ним кормою, Я на буксир взял лодку их, и тотчас Та с камня соскользнула. Все случилось На протяженьи нескольких мгновений. Средь шуток, сопряженных с катастрофой, Я с ними познакомился, и Дина, Сидевшая на веслах, оказалась Любезной, интересною брюнеткой, Кокетливой, веселой и пикантной. В деревню мы уже вернулись вместе, Причем их лодка о бок шла с моею. Прощаясь, тетка Дины приглашала Бывать у них, а Дина благодарно Мне крепко руку сжала и глазами, Что я понравился, красноречиво И выразительно дала понять.