Том 3. Менестрель. Поэмы

Toila

Падучая стремнина Роман в 2-х частях

Пролог

Кто говорит, что в реках нет форелей, В лугах — цветов, а в небе синевы, У арфы — струн, у пастухов — свирелей? Кто говорит, не знаете ли вы? Кто говорит, что в песне нет созвучий, В сердцах — любви, а в небе — нереид, Что жизнь — пустой, нелепый только случай? Не знаете ли вы, кто говорит? Да только тот, кто чужд душой искусству, Фантазии, любви и всплеску вод, Кто не дает в груди развиться чувству И гонит прочь его, — да, только тот.

* * *

И лишь поэт, безвозрастный ребенок, Юродивый, блаженный и пророк, Чья мысль свята, чей слух прозрачно-тонок, Кто знает путь в заоблачный чертог. О, лишь поэт, вседневно ждущий Чуда, Печальное увидевший в смешном, Великое в ничтожном, в царстве блуда Услышавший моленья о ином. Лишь он один владетель душ народа Постиг, взойдя на нерушимый трон, Какую мощь таит в себе природа, Каким бы сам ничтожным ни был он. Ничтожны все, рожденные в убогом И бренном мире нравственных калек, Но в миг, когда поэт стал полубогом, Остался человеком человек.

* * *

И в этом их различье. Так для света Нередко трудно вникнуть в суть стихов: Ведь для того, чтоб воспринять поэта, Необходимо знать язык богов. Ему нельзя в земной учиться школе, Недопустим для смертных и Парнас, В лесу, в горах, в степях и в поле Познать язык возможно, не учась… И в светлый миг, когда познают люди Язык богов, смысл мира станет прост. Нежней цветов вздохнут тогда их груди И засияют взоры ярче звезд. Так пусть молчат прозаики-невежды. Ах, не для них и святость, и краса, Блажен, неугасающий надежды: Он уготован видеть чудеса!

Часть I

В год первой революции на дачу Мы в Гатчину поехали. Весною Произошла Цусима. Катастрофа Нежданная совсем меня сразила: В ту пору я большим был патриотом И верил в мощь любимой мной эскадры. Я собирал коллекцию из снимков Судов всех флотов; на почетном месте, Примерно вымпелов сто девяносто, Висел на стенке русский флот, причем Разделены суда все по эскадрам: Из Балтики, левей — из Черноморья И Тихоокеанская. Тогда мне Лишь восемнадцать было лет. В ту пору Мои стихи рождались под влияньем Классических поэтов. Декаданс Был органически моей натуре, Здоровой и простой по существу, Далек и чужд. На графе Алексее Толстом и Лермонтове вырос я. Итак, мы жили в Гатчине: я, мама И старая прислуга, пятьдесят Лет жившая у нас. Ее ребенком Лет девяти, не больше, взяли в дом. Я Гатчину люблю: ее озера — Серебряное, с чем тебя сравню? И Приорат, и ферма, и зверинец, И царский парк, где павильон Венеры, Не нравиться не могут тем, кто любит Действительно природу, но, конечно, Окрестности ее, примерно Пудость, Где водяная мельница и парк С охотничьим дворцом эпохи Павла Гораздо ближе сердцу моему. Но эту местность я узнал позднее, Спустя почти что год. Другое лето Я проводил, само собой понятно, Уже на мельнице. Однако это Я расскажу впоследствии. Тоска, Терзавшая меня в связи с Цусимой, Мне не давала наслаждаться летом И даже парк тогда мне был не в парк. Мы в Петербург уехали в июле, Ни с кем знакомства не приобретя, И если позабыть о Тимофее, О старом дачном дворнике, пожалуй, И вспомнить это лето будет нечем. Но Тимофея позабыть нельзя. И я сейчас вам объясню причину: Я, как-то разговаривая с ним, Обмолвился о скуке. Пригласил он Меня к себе. Я, с детства демократ, Зашел к нему однажды. Проболтали До позднего мы вечера. В беседе Бутылку водки выпили. Со Златой, Своей дочерью, он познакомил. Ей тоже восемнадцать лет. Блондинка, Высокий рост и чудный цвет лица. Она вернулась вечером с работы И, поклонясь слегка, прошла в каморку К себе. Я мельком на нее взглянул, Но все же различить успел и свежесть Ее лица, и красоту походки, И общее изящество. Не странно ль, Но сразу я почувствовал влеченье К той девушке. Я больше не встречал Ее ни разу в это лето. Вскоре Уехали мы в город.

* * *

В сентябре В осенний парк поэта потянуло, И я поехал в Гатчину. Весь день Я пробродил в безлюдном Приорате, А к вечеру зашел и к старику, К отцу красивой дочери. Приветлив Он был со мной и чаем угостил. И в этот раз мы выпили изрядно Убийственно-живительного зелья. Я вскользь спросил о Злате, но она Уж месяц, как уехала работать. И в Петербурге у портнихи модной, Вблизи Стремянной улицы жила. Ее же сестры — Маша, Анна, Лиза И Феня — находились при отце. Две первые, замужние, имели Уже детей по два-четыре года. И красотой совсем не отличались. Но Лиза, младше Златы, миловидный Утонченный и хрупкий был ребенок, Которому двенадцатый шел год. И крошка Феня, шустрая резвунья, Была мила; ей было только семь. Два месяца еще прошло. Настала Зима, — мне захотелось в зимний парк. Ах, Гатчина, излюбленное место Моих прогулок на норвежских лыжах, Музей моей весны, как я однажды Назвал тебя в одной поэме, много Ты говоришь душе моей и сердцу! Люблю благословенно повторять Упругое и звучное названье. Ах, Гатчина, какая ты теперь? Боюсь подумать. Скройся, злободневность, Минувшего собой не оскверняй! И в этот раз зашел я к Тимофею Из парка отдохнуть и посидеть; Зашел к нему я в полдень отогреться: Мороз трещал румяно на дворе. Все были дома: было воскресенье, И, как приятный для меня сюрприз, Приехала из Петербурга Злата, Одетая со вкусом, очень просто, Она играла с маленькою Феней И весело шутила. Я, любуясь, Невольно засмотрелся на нее. Она мгновенно взгляд мой уловила, Слегка смутилась, волосы оправив, И скромно села к чайному столу. Я после чая предложил ей вместе Со мною в парк пройтись; она охотно Без всякого ломанья согласилась. И, говоря вполне непринужденно, Мы с ней прошли, так молодо смеясь. О белый снег, холодный и пушистый, О, старый парк, дремотный и тенистый, О первая священная любовь!

* * *

Да, верил я тогда в предназначенье, Во вдохновенность встреч, в любовь такую, Которая охватывает вдруг Всего-всего, безразумно владея И сердцем и душой. Интуитивно Я понял вдруг, что Злата неспроста Мне встретилась, а послана судьбою. И к девушке присматриваться зорче Я стал тогда, и вот что я заметил: Под кажущимся внешним оживленьем Таилась в ней какая-то печальность, Какая-то неясная мне боль. Я подошел к ней осторожно, И, тронутая ласковым участьем, Мне девушка доверчиво открылась.

* * *

«Я вижу, человек вы благородный, — Так начала свое повествованье, — И с вами познакомиться отрадно, Поверьте, было мне, но не сердитесь, Таится в этом маленькое „но“: Раз вы хороший, добрый, честный, чистый — А в этом я хочу не сомневаться, — Как вы могли, как только вы решились С моим отцом поддерживать знакомство? Вы юноша еще, почти ребенок, И всячески вам надо опасаться Дурных влияний, и людей порочных, Испорченных, стараться избегать. А мой отец (Господь, прости мне эти Для дочери опасные слова!) Пропойца, негодяй, он нехороший, Нечестный человек. Вы пьете с ним. При том, мне кажется, гораздо больше, Чем следует; не глупо ль прозвучало, Что следует пить водку, эту мерзость, Губящую как тело, так и дух? Я — враг ее: она мне причинила Так много горя; матери моей Ускорила кончину, потому что Отец мой, вечно пьяный, поведеньем Бессовестным ее в могилу свел. Я — враг ее, а раз отец — пропойца, Естественно, что и ему я враг. И если вы действительно хотите Мне другом быть, не пейте больше, милый, И не ходите в этот дом проклятый, Где нераздельно властвует вино».

* * *

Мы долго в этот вечер говорили И с каждой фразой думами сближались, Бродя сначала зимним Приоратом, А под вечер по улицам-аллеям, Залитым электрическим сияньем И занесенным белым покрывалом. Снег сыпался, и, в отблесках фонарных, Любовь в глазах у Златы расцветала; В своих глазах любви не мог я видеть, Но девушкины очи говорили Так ясно мне, что и в моих глазах Заметили они расцвет любовный. Я этого не чувствовать не мог. С последним поездом мы возвратились В столицу, я отвез ее до дома И, слово взяв встречаться и по почте Беседовать, отправился к себе.

* * *

В те годы я бывал ежевечерне В театрах, преимущественно в Зале Консерватории, где Церетели Держал большую оперную труппу. Я музыку боготворю не меньше Поэзии, и удивляться надо ль, Что посещенье оперы являлось Потребностью моей необходимой. В сезон поста великого, у Гвиды Я слушал итальянцев с упоеньем. По воскресеньям даже дважды в день я Ходил в театр: и вечером, и утром. Нечасто исполняемые пьесы Давались там: «Германия» Франкетти, «Заза» Леонковалло, «Андриена Де Лекуврэр» синьора Чилеа, Там удалось прослушать «Джиоконду», Чтоб временно увлечься Понкиелли, Где так неподражаем Титто Руффо… Да, имена там были звездоносны: Певала там и Лидия Берленди, И Баронат, и Гай с Пеллингиони, И Арнольдсон с Ансельми, Баттистини, И Собинов, и Фигнер, и Клементьев. Липковская там делала карьеру, И Монска промелькнула метеором, И упояла нас колоратурой В «Титании» кудесница Ван-Брандт. Она была великою малюткой, И это имя — целая эпоха В моих переживаниях музыкальных. И Мравина Евгенья Константинна, Моя сестра троюродная, Сказка, Снегурочка и Жаворонок Вешний, В тот год дала прощальный свой концерт, Заканчивая деятельность грустно, С печатью смерти, со следами прежней, Блистательной когда-то красоты. Со мной в театр ходить любила Злата, И юная старушка «Травиата» Сближала нас немало, слава ей! И как бы «Травиату» ни бранили За ветхость, примитивность и слащавость, Не поддаваться чарам этих звуков Не в силах я и «слабостью» горжусь: Любя ее до дней своих последних, Я этим самым верен милой Злате, И, отдавая должное Пуччини И Дебюсси, я Верди не отверг.

* * *

По вечерам, когда она кончала Работу в мастерской, я приходил к ней И дожидал у лестницы. Она Спускалась вниз. Я целовал ей руки, Заглядывал в глаза и, повторяя В восторге имя, сладостное слуху, И плакал, и смеялся, как дитя… О, как она была нежна со мною, Моя подруга, золотая Злата! Как глубоко и солнечно любила, Во всем меня оправдывая вечно! Мы с нею шли по улицам бесцельно, Но и бесцельный путь был полон цели: Он вел к вершинам чувства молодого, И в этом крылась благостная цель. Так мы встречались часто, но и писем Немало посылали мы друг другу, И, если же собрать теперь, поэма Моя, пожалуй, станет бесконечной, И не ее ли письма неземные, Земной рукой написанные, дали Тебе, о Русь, жемчужную поэзу: «Не может быть! вы лжете мне, мечты!»

* * *

Я беден был. Я жил на средства дяди. Он маме ежемесячные суммы До дня, когда мне счастье улыбнулось, Переводил корректно-аккуратно, Но переводы были так мизерны, А жизнь в столице не была дешевой. Сестра, имея дом свой, нам квартиру Давала gratis и немного денег. Я беден был, но поступать на службу Упорно избегал: дух канцелярий Был для меня, свободного, противен. И чувствовать начальство над собою Казалось мне позорным униженьем, Но мамочка всегда со мной делилась Последним и, отказывая часто Себе в необходимом, доставляла Возможность посещать театр и книги Приобретать. Мне было лет 16, Когда приехал к маме я с Квантуна, Где в Порте Дальнем больше полугода С больным отцом провел. Он после в Ялту, Один уехал, и весной четвертой Столетья нового, во время русско — Японской бойни, умер от нефрита. Замечу между прочим, что в реальном Еще учась, стал собирать я книги. В два года, проведенных в Петербурге, Мне удалось, томов в пятьсот, любовно Составить библиотеку, где были Все классики и много иностранных Фантастов с Мариэттом во главе. Я к фантастической литературе Питал с младенчества большую склонность: За благородство бедных краснокожих, За чистоту отважных амазонок, За красоту тропической природы, За увлекательный всегда сюжет. Густав Эмар, Майн Рид, Жюль Верн и Купер, Андре Лори, Люи де Буссенар И Памбертон… не вам ли я обязан Живою фабулой своих стихов? Но Эдгар По, Джек Лондон с Конан Дойлем Меня не увлекали никогда. Из мистиков любил я Метерлинка И в Лохвицкой улавливал его Налет. Из скандинавов Генрик Ибсен Едва ль не первый эго-футурист. Оскар Уайльд и Бернард Шоу явно Влиянье оказали на меня. Из классиков Тургенев с Гончаровым Излюблены мной были: русских женщин Они познали сущность. Мопассан Гуманность воспитал во мне, и Пушкин Мой дух всегда заботливо яснил. Благодаря хожденьям постоянным По операм и к музыке влеченье Мои стихи исполнены мелодий.