Том 3. Менестрель. Поэмы
Шрифт:
* * *
О, Константин Михалыч! Да разве вас забыть я в состояньи? Ведь вы такая прелесть, в самом деле! — Герой, пророк и русский мужичок, И с головы до ног поэт великий! Герой вы потому, что не страшились «Великих мира бренного сего», И хлесткие, и злые эпиграммы Говаривали часто в лица людям, Стоявшим у кормила черной власти. Пророк Вы, потому, что предсказали Мне будущность мою, ее предвидя, Не ошибаясь в людях, с кем случалось Встречаться вам на жизненном пути. И потому Вы мужичок российский, Что, им родясь, гордясь происхожденьем Своим, Вы все условности отвергли И своему мужицкому наряду Остались верны в простоте душевной. Поэт Вы потому, что Вы… поэт! * * *
Он
* * *
Восторженно приветствовал Поэта Во мне экстазный Фофанов! И в первый Знакомства день мне посвятил акростих. Четыре года с этих пор мы были Знакомы с ним. Его я видел разным: Застенчивым, когда бывал он трезвым, Нередко гениально вдохновленным, В минуты опьяненья невозможным: И наглым, и воинственным, и зверским. Но все же доброта его бесспорна, Талантливость ярка и разум ясен. Он написал мне двадцать поевящений, Гостил по дням, не пил, случалось, вовсе, Причем дырой зияла эта трезвость На нашей жизни, и ее чинили Надежною заплатой опьяненья. Чинили мы, как истые поэты, Ухабно карусельные попойки. * * *
По-прежнему меня тянуло к Злате, По-прежнему исполнен был я ею, О чем твердят весьма красноречиво Того периода мои поэзы. И вот, не в силах сдерживаться больше, Попал я как-то снова к Тимофею, Спросить его о ней мне захотелось, Прочувствовать ушедшее былое, Возникшее у дворника в подвале. Знакомая прекрасно обстановка Отчаянье такое всколыхнула Во мне, что стал я пить, и в результате Допился до потери представленья, Где я, зачем и что со мной… В разгаре Попойки (видно, было так угодно Судьбе моей) раскрылась дверь и Злата Предстала перед нами на пороге. Я смутно понимал тогда; однако От встречи получилось впечатленье Тяжелое: любимая, сначала Застывшая безмолвно и с тоскою Смотревшая на оргию, вдруг резко Какое-то ударное по сердцу В негодованьи бросила мне слово И скрылась, хлопнув дверью возмущенно. Та встреча предпоследней оказалась. Спустя семь лет мы встретились в последний, Последний раз — на несколько минут. * * *
Опять весна, вторая после счастья, Испытанного с вечно дорогой. Опять весна пришла, и сердце снова Упилось пламным солнечным вином. Опять сморчков коричневые губки Набухли на опушке лесовой. Опять подснежники заголубели, И вся земля опять пошла вверх дном. С Перунчиком, поэтом-анархистом, Моих же лет, с которым я случайно У Фофанова сблизился весною, Уехали мы в Пудость, где избушку На курьих ножках сняв, ловили рыбу, Мечты, стихи и девок деревенских. Еще в начале года я расстался С любовницею третьей: поведенье Ее меня принудило. Хозяин Избы такие сообщил мне вещи, Что поступить иначе я не мог бы. * * *
Кума Матрена (с нею мы крестили У лодочного мастера ребенка) По вечерам в избу к нам забегала — Поговорить, попеть и посмеяться. Исполнилось ей только восемнадцать. Она имела средний рост, фигурой Была полна немного, но красивей Матреши — девки не было в деревне. Я называл ее Предгрозей: имя Я произвел от душного: «предгрозье». Она томила, как перед грозою Томит нас воздух. Всей душой простою Она меня любила, и не мудрой Была любовь моей ингерманландки. Два лета мы любились. Много песен О ней пропето, много поцелуев Друг другу нами отдано взаимно. Ах, хороша была кума Матреша! * * *
Андрей Антоныч, краснощекий мельник, Катюлиньку
любовницей имевший, Печальную и скромную простушку, Наш постоянный ярый собутыльник, Вдруг воспылал к моей Предгрозе страстью, Ответной в девушке не возбуждая. И как-то раз, во время запоздалой На мельнице пирушки нашей, вздумал Меня убить из ревности, огромным Ножом взмахнул над головой моею. Перунчик, благородный мой приятель, Взревел, как тигр, и мельника за плечи Схватив, швырнул под стол, тем спас мне жизнь. С утра чем свет пришел Андрей Антоныч В избушку к нам с мольбою о прощеньи. И я, его отлично понимая, Сердиться и не думал. В этот вечер Веселую справляли мировую. И с той поры не трогал он Предгрози, Ко мне питая искреннюю дружбу. Хорошее, читатель, было время! Свободными мы были удальцами, И наши юношеские проказы Отмечены в моих воспоминаньях Отвагой, благородством, прямодушьем. * * *
Прошло еще два года. Много женщин Дарили мне любовь свою и нежность: Annete, похожая на гейшу; Olli, Эстоночка с эгреткой; Карменсита, Мучительница сладостная; Флёртон, Щекочущая мозг синьора, И Шура с изумленными глазами, И Паня с оскорбленными устами, И Лапочка, и Дунь, и Maricon… Достаточно. Довольно. Дальше, дальше… Все это только сладостные миги. Все это пусто, кратко и мишурно. Не настоящее какое это. Я вспоминаю день иной, сыгравший Большую роль в моей дальнейшей жизни, Я вспоминаю день прихода Лизы, Сестры моей боготворимой Златы, Я вспоминаю день начала с нею Значительного властного романа. * * *
Она пришла семнадцатой своею Невинной и мечтательной весною. Она пришла, как раненая серна, В своей любви нашедшая фиаско. Она пришла доверчиво, порывно, Влекомая ко мне интуитивно; Она пришла, как девушки приходят В храм Божий или к Божьему поэту. * * *
Князь Русов, кирасир императрицы, Мисс Лиль полгода тонко развращая, Обратного добился результата: Он пробудил к себе в ней обожанье. Когда ж ему наскучила малютка, Жениться вздумал на аристократке И с Лизою порвал, как подобает Вельможе, очень грубо, очень резко. Возмущена сиятельным коварством, Она, недолго думая, в порыве Негодованья, ранила кинжалом Князька в плечо в его же кабинете. Но тусклый князь здесь поступил, как рыцарь: Замяв пустячный инцидент с девчонкой, Он просто приказал лакею Лизе Надеть пальто и проводить до двери. * * *
И вот пришла она ко мне и, плача, Мне рассказала о своей обиде, О поруганьи девственного чувства. Она пришла, как раненая серна, Она пришла, как девушки приходят В храм Божий или к Божьему поэту. — «Я лишь двоих люблю на этом свете, — Сказала Лиза просто — Вас и князя. Вы мне всегда, еще в эпоху Златы, Казались небывалой в мире болью». Из слов ее узнал, что Злата замуж За видного чиновника из банка Назад три года вышла и имеет Уже ребенка: девочку Тамару. Я был сражен: она ведь этим шагом Со мной кончала навсегда. Жестокость Ее мне причинила снова муки. Последняя растаяла надежда, Пусть смутная, на наше примиренье, На съединенье в будущем, пусть — дальнем. И странным мне казалось: Злата, чище, Добрей кого мне не встречалось в жизни, Вдруг эта Злата, благостная Злата, Способна на жестокости. Как странно! Я в тот раз, как мог, успокоил Лизу И всматриваясь в личико, с сестрою, С ее сестрой, мне причинившей горе, Нашел большое сходство. Послужило То обстоятельство причиной — новой Глубокой связи с девушкою Лизой. * * *
Мила мисс Лиль в английском синем платье, Фигуру облегающем вплотную, Когда она идет со мной по парку С вокзала, где меня встречала. Мила мисс Лиль с пикантной черной мушкой У верхней губки; маленькой головкой Каштановой качая грациозно. Высокая и гибкая, вниманье Всеобщее невольно привлекает. Мила мисс Лиль, идущая со стэком В бледнолимонной лайковой перчатке, Картавящая щебетно, как птичка, Кокетливые, глупенькие фразки. Мила мисс Лиль в раздумии тяжелом, Когда, отбросив глупости, так ясно И глубоко умеет видеть жизнь.
Поделиться с друзьями: