Том 3. Менестрель. Поэмы

3

Опять встречает нас Буян С помощниками на перроне; Опять я чувствую в короне Себя и вновь, как прежде, пьян Вином, стихами и успехом; Опять улыбками и смехом, Цветами нежа и пьяня, Встречают женщины меня, — Но предан я иным утехам: Я в Сонку не шутя влюблен И страстью к Сонке распален… Концерт, озвученный помпезно, Уже прошел. Успеху рад, Буян в Елисаветоград Зовет приехать нас любезно, Но перед этим, в честь удач, Решает пир задать богач. Опять оркестр, вино и бездна Веселья: там хоть все разрушь! И Gordon vert, и Gordon rouge… И Сонка с помпою шампанской Царит над пиром, вся экстаз: О, Эсклармондой Орлеанской Она недаром назвалась! Я был свиделем успеха Ее эстрадного, и эхо Рукоплесканий огневых До сей поры в ушах моих: «Брависсимо! Виват! И браво!!» — Почти стонала молодежь. Так неожиданная слава К тебе идет, когда не ждешь. И если б Сонка в эту эру Поверила в свой редкий дар, Она бы сделала карьеру Не меньше, чем сама Бернар. С распущенными волосами, Взамен костюма прямо в шелк Стан забулавчив свой, стихами Она будила в зале толк: «Откуда? Что это за школа? И кто ее учителя?» — А школа та была Эола, Любви и песен короля!

4

Ее томит отелья клетка, Она спешит покинуть дом, И вьется флагом вуалетка, Когда на жеребце гнедом Она устраивает гонки С коляскою, везущей нас, И в темно-синей амазонке, — Вся вдохновенье, вся экстаз, — Будя всеобщее вниманье, Несется за город, к Днепру, Где историческое зданье (Я вам его не отопру!), Дворец Потемкина, а там, Хотя нас не встречает сам Великолепный князь Тавриды, Какой простор! какие виды! Какая солнечность зато! И то в коляске, то в авто Туда мы ездим постоянно; И Сонка, наша Сонка, кто Мне так воистину желанна, То впереди, то сзади нас На жеребце своем гарцует И взглядами меня целует И вдохновляет на Парнас…

5

Собрав знакомым всем приветы И запечатав их в конверт, Мы в городе Елисаветы Даем впервые свой концерт. Успех повсюду неизменен, И может быть, когда-нибудь В твою страну, товарищ Ленин, Вернемся мы успех вернуть. Давно красавицами славен Елисаветы Первой град. Мужчина каждый обезглавен Сердцами их, как говорят. Брюнетки, рослые смуглянки С белками синими слегка — Вас, южные израильтянки, Я узнаю издалека. И здесь по городу мы ездим, И здесь осмотрен город весь, И здесь, как и везде, мы звездим, И здесь, как там, и там, как здесь. И здесь настроен я амурно, Влюбляясь в Сонку день за днем. Вдруг на концерте Сонке дурно Внезапно стало. Мы ведем Ее поспешно за кулисы, К ней вызвав экстренно врача: Трепещем мы за жизнь курсисы… Рука ее так горяча… Уложенная на диване, Она без чувств. Буян, в кармане Сжимая четвертной билет И постарев на пару лет, В волненьи носится от лестниц По коридорам и фойе, Где девы продают «кайэ» И лимонад, и на прелестниц Не смотрит. Он несется вскачь И восклицает: «Кто здесь врач?» Но вот уже и доктор найден, И начинается осмотр. Врач улыбается. Он бодр И ей питье из виноградин Вливает в рот. Мы ей пальто Надев, ведем ее в авто. Врач диагнозит, даже бровью Не поведя: «Немного жар. Обычный случай малокровья». И деньги, как в резервуар, В карман кладя: «Аu revoir [9] » — С улыбкою сквозь зубы цедит…

9

До свидания (фр.)

6

А Сонка дома стонет, бредит И бурно мечется в бреду. И вот я в номер к ней иду, Склоняясь близко к изголовью, И с исцеляющей любовью По бреду вместе с ней бреду. И вижу то, чего не видит, Кто вместе с нею не тавридит. И слышу то, чего чужой Не слышит. Всей своей душой Я жажду Сонке исцеленья И силой своего влюбленья Ее в сознанье привожу. Она в спокойный сон грузится, И грезится ей небылица: Она ступает на межу В июльский день. И хищный ястреб Играет с голубем, венки Свивая клювами, где к астре Так не подходят васильки. И оба нежно ей гуторят, Нашептывают про любовь. Им волны нив зеленых вторят… А птицы говорят: «Готовь В своем сердечке место страсти И одного из нас бери Себе в мужья…» — И столько сласти В речах. Но только — раз! два! три! — Гром, молния, и шторм, и тучи, И голубь прячется к ней в лиф, А ястреб хищный и могучий Взлетает к небу, весь порыв. Захвачена его экстазом, — Сама порыв, сама экстаз, — Она следит влюбленным глазом Его полет, а он, как раз, Кружась, парит над головою, Борясь презрительно с грозою, И Сонка, в жажде смелых душ, Кричит ему: «О, будь мне муж!..»

7

Но не пора ли нам в Одессу — Давать в Одессе вечера? И, отслужив по чувству мессу, Нам по домам ли не пора? В одесском «Лондонском отеле» Мы проживаем две недели, Даем концертов пару и Пьем «реймса» пенные струи; Автомобилим на фонтаны, Порою ездим на лиман. И ревизируем шантаны, Пунктиром метя в них роман… Но что мне может дать Куяльник Какой-нибудь, когда печальник Я стал, смотрящий на печаль — Веселой раньше — Сонки? Вдаль Задумчиво и беспредметно Она свой устремляет взгляд, Худеет на глазах заметно, Бросая фразы невпопад. Хотя отказа от участья В концертах мы не слышим, но, По-видимому, мало счастья Приносит слава ей: темно Ее исполненное света Чело, и как-то вечерком Она зовет к себе поэта С ней побеседовать вдвоем. «Меня ты любишь ли?» — «Как прежде». — «Ты мне отдашься?» — «Не могу. Когда-нибудь потом. Есть вещи, Но… но…» — И больше ни гу-гу. «Скажи, ты влюблена в другого?» — «Я этого не говорю». — «Моею быть дала ты слово». — «Да, слово, данное царю Поэзии, сдержу я свято. Но после, после. Сердце смято Большим несчастьем, но каким — Не спрашивай: я не отвечу». — И, проклиная втайне встречу, Из комнаты я вышел злым.

8

И, несмотря на все успехи, Сказав любви своей «прости», Велел Буяну сбросить вехи Всего дальнейшего пути. И, несмотря на уговоры, На все Буяновы мольбы, Я все нарушил договоры И захотел простой избы Взамен роскошного отеля, И вместо вин — воды ручья… И вмиг все цели обесцеля, С печальной Сонкой, участь чья Меня томила и терзала, Уехал вскоре в Петербург. И там мне Сонка показала Такую мощность бурь и пург Душевных, столько муки горькой, Что я простил ей все, и зорькой Весенней в памяти моей Она осталась. Только ей Я не сказал о том ни слова И с ней расстался так сурово, Так незаслуженно, что впредь, Не зная, как в глаза смотреть, С ней не хотел бы новой встречи, Себя другими изувечив, Которые в сравненьи с ней, — На протяженьи тысяч дней Утерянной, — идти не могут. Не могут, ну и слава богу… Роман кончается, и пленка Печали душу облекла… Но и тебе, то тихо-тонко, То мрачно, то победно-звонко, Они звучат — о Сонка! Сонка! — Собора чувств колокола.

Солнечный дикарь (Утопическая эпопея)

1

Я заключил себя в монастыре Над озером, в монастыре зеленом Душистых хвой в смолистом янтаре И бледно-желтых грошиков под кленом… Свершенная Мечта — святой алтарь Монастыря бесстенного Природы. Я новью замолить мечтаю старь Своих грехов, забыть ошибок годы. Не говори, потомок: «Он был слаб», — Исполненный энергии и страсти, Я сжег любви испытанный керабль И флаг успеха разорвал на части… Я расплескал столетнее вино, Мне данное рукой державной Славы, Порокам цепь сковал к звену звено И смял романа начатые главы… Во имя Той, Кто восприяла плоть, Я сделал невозможное возможным… За прошлое прости меня, Господь, Устрой остаток жизни бестревожным. Среди глуши, бумаги и чернил, Без книг, без языка, без лживой кружки Я заживо себя похоронил В чужой лесной озерной деревушке.

2

Нет, не себя, — в-себе я схоронил Пороки, заблужденья и ошибки. В награду дух обрел взнесенье крыл, Уста — святую чистоту улыбки. И мысль моя надземна с этих пор: Земля с ее — такой насущной — ложью, Ее детей непреходящий спор Чужды ушедшему в Природу Божью. Ложь истины и эта правда лжи, Неумертвимые вражда и войны… О, неужели люди все, скажи, Быть Человеком вовсе недостойны? И вот во имя Сбывшейся Мечты В себе похоронив следы порока, Я возродился в мире Красоты, Для подвига Поэта и Пророка! Среди глуши, бумаги и чернил, Без человечьей мудрости печатной, Нет, не себя, — в себе я схоронил Порок Земли, душе моей отвратный.

3

Отвратный ли? не я ли пел порок Десятки лет и славословил тело? Что ж из того! Всему положен срок: Впредь петь его душа не захотела. Лишь в мертвеце противоречий нет, — В живом — калейдоскоп противоречий. А если он, живой, к тому ж поэт, Он человек порой сверхчеловечий. И потому, что он сверхчеловек, Он видит недостатки человека И думает вместить мечтанный век В пределы существуюшего века. Удастся ли когда-нибудь? О, нет! Не думаю. Не верится. Не знаю. А все-таки!.. Поэт ведь я, поэт, И, как поэт, я иногда мечтаю… Я мыслю о немыслимом — о том, Что люди прекратят вражду и ссоры И будут над рекою строить дом С окном на безмятежные просторы. Что люди поразрушат города, Как гнойники ненужной им культуры, Откажутся от праздного труда — Работы механической фигуры… Да здравствует кузнец и рыболов, Столяр и ты, кормилец-хлебопашец! Да здравствует словарь простейших слов, Которые сердца приемлют наши! А если б было, не было б того, Что есть теперь, — повсюдного содома, Природа — Бог, и больше нет Его, Не строй себе нигде, как в Боге, дома. В Природе жить — быть вечно в Божестве. Не с Божеством, не у Него, а в Боге. Во всем своем вмещая существе Природу, ей причастен ты в итоге. Природа — все естественное. Все ж Культурное — искусственно, и, значит, Ваш город — лишь кощунственная ложь, Которая от вас святыню прячет. Ненужному вас учат города, — Вы, неучи ученые, умрете. Не стоит жить для ложного труда В бессмысленном своем людовороте. Труд всякий ложен, как и жизнь ложна, Но предпочтенье отдаю простому — Природному. Работа, что сложна, Принадлежит, по существу, содому.

4

Маститый кафедральный муж, чья дверь Влечет, как светоч, сбившихся с дороги, Ты — уважаемый глубоко зверь, Ученый зверь! Ты только зверь двуногий! Ты выдрессирован наукой. Ты — Величественная земная немочь, Исполнен весь пустейшей полноты: Пузырь из мыла и ученый неуч! Что стоит все величие твое, Весь твой расчет, который строг и точен, Когда ничтожное хулиганье Тебе способно надавать пощечин?… Ты, зверь, среди таблиц и диаграмм Мечтающий свой мозг увековечить, Ты дажеет простых семейных драм Себя не в состояньи обеспечить… К чему твоих познаний мишура, Все изобретенья и все открытья, Когда и завтра будут, как вчера, Происходить кровавые событья? Зверь зверя будет грызть наедине, И звери станут грызть людей открыто В так называемой «людской» войне Из-за гнилого, старого корыта… Ты можешь ли не умереть, старик, И заменить октябрь цветущим маем? Так чем же ты, убогий зверь, велик И почему зверями уважаем? И если б этой кафедры шута И города, трактирного зверинца, Не знал профессор вовсе, у куста Провел бы жизнь за соскою мизинца… А то стругал бы с пользою бревно, Как ныне мозг бессмысленно стругает… Я думаю, для зверя все равно, Как он живет и как он умирает…

5

Ученому ученый рознь: один Старается на пользу брата-зверя, Другой, прохвост, доживший до седин, Изобретает пушки, лицемеря Патриотизмом, свойственным зверям, На самом деле думая о «куше»… В честь Марса звери воздвигают храм, Жестокие ожесточая души. Итак, на сломку университет, Который больше вреден, чем полезен! Я докажу: раз в мире мира нет, Наука — вздор! Попробуй, на железе Возросший, опровергнуть мысль мою! Наука — вздор, раз кровь по миру льется! Рушь университетскую скамью, — Уст не мочи своих в крови колодца! Не попусту мой пламенный задор, — Продуманы слова, перестраданы, Когда я говорю: «Наука — вздор!», Ты вспомни разрывные «чемоданы», Ты вспомни газ удушливый, весь вред, Весь ужас, созидаемый наукой. Я отвергаю университет Со всей его… универсальной скукой!