Тритон

– Нет. Нет. Этого не может быть.

Даже если бы она не была прикована сейчас к Рейчел, я не уверена, что она смогла бы пошевелиться. Шок парализовал ее без всяких пут.

Шаг за шагом, мужчина приближается к Рейчел, и чем ближе он подходит, тем энергичнее качает головой. Такое впечатление, будто он сознательно тянет время, растягивая удовольствие, или он и сам не может поверить, что этот момент и вправду наступил. Да, недоверие - чертовски жестокая штука.

И все же, этот момент принадлежит только им двоим - маме и этому красивому незнакомцу. Он доходит до пассажирской двери машины и смотрит сверху вниз непреклонными фиолетовыми глазами на маму - маму, которая никогда в жизни не плакала, - а теперь ревет, как отшлепанный родителями ребенок, - и на его лице отражается миллион эмоций, даже такие, которым трудно подобрать названия.

И тогда Гром - король Тритона, падает перед ней на колени, с одиноко блестящей слезинкой, бегущей по его лицу.

– Налия, - шепчет он.

А потом мама дает ему пощечину. Это совсем не та пощечина, которую можно получить за хамство. И уж совсем не та, которую заработали Гален с Торафом у нас на кухне. Именно такую пощечину получает мужчина от женщины, которую он сильно обидел.

Но Гром принимает ее, как награду.

– Я искала тебя!
– кричит она, хотя он стоит в дюйме от нее.

Медленно, в знак примирения, он берет ее за руку, бережно сжимая ее между своих ладоней. По всей видимости, он наслаждается прикосновением к ней. Его лицо искрится нежностью, а голос мягкий и глубокий.

– И я искал тебя.

– Твой пульс пропал, - настаивает она. Сейчас она всхлипывает между словами, изо всех сил стараясь сохранить над собой контроль. Я никогда не видела, чтобы моя мать испытывала трудности, пытаясь сдержать себя в руках.

– Как и твой.

До меня доходит - Гром знает, чего не следует говорить и делать, чтобы ее не провоцировать. Он ее полная противоположность, или, может быть, - ее дополнение.

Ее глаза сосредотачиваются на его запястье, и слезы бегут по ее лицу, оставляя слабые потеки туши на щеках. Он улыбается и медленно убирает свою руку. Я думала, он хочет лучше показать ей свой браслет, но вместо этого он стягивает его с запястья и протягивает ей. С моего места браслет выглядит как единственная черная жемчужина, нанизанная на шнурок. Но судя по маминому лицу, этот черный шарик для нее важен. Настолько важен, что она забывает дышать.

– Моя жемчужина, - шепчет она.
– Я думала, я ее потеряла.

Он ложит украшение в ее руку.

– Это не твоя жемчужина, любимая. Та была утрачена во взрыве вместе с тобой. Почти целый год я рыскал среди устричных колоний, ища жемчужину, годную ее заменить. Не знаю почему, но мне казалось, если я найду такую же идеальную жемчужину, я смогу каким-то образом найти и тебя. Когда я нашел ее, мне не принесло это утешения, на которое я надеялся. Но я не смог заставить себя ее выбросить. С тех пор я носил ее на своем запястье.

Это все, что нужно для моей мамы, чтобы броситься в его объятия, утягивая Рейчел за собой. Даже так - это, пожалуй, самый трогательный момент, который мне когда-либо доводилось видеть за мои восемнадцать лет.

Или, по крайней мере, это было бы таковым - если бы моя мама не цеплялась за человека, который не является моим отцом.

*

Уж лучше бы я была в соседней комнате с Рейчел, пусть бы мне и пришлось смотреть телевизор без звука, пока она спит, взгромоздив свою подстреленную ногу на подушку. Но очевидно, мое присутствие необходимо здесь. По-видимому, мне крайне важно выслушать, как мама с Громом наверстывают упущенные бог-его-знает-сколько-десятилетий, пока они были в разлуке. Услышать, как сильно она по нему скучала, как она все еще его любит и думает о нем каждый день. Послушать, как Гром клянется, что чувствовал ее иногда; как он думал, что сходит с ума; как навещал минное поле каждый день, оплакивая ее утрату и бла-бла-бла.

К счастью, рядом Гален - и почти все время, находясь в его объятиях, я чувствую себя спокойно и беспечно - несмотря на то, что моя кровь превратилась в острый соус, разливающийся по венам. Мне следовало бы растаять прямо сейчас. В конце концов, я практически потеряла и снова обрела его в течении изматывающих двадцати четырех часов. Но сейчас его руки чувствуются, словно цепи, удерживающие меня на кровати мотеля - и мне это совсем не нравится.

Что еще хуже - он делает это намеренно. Каждый раз, когда мама и Гром обмениваются сладкими воспоминаниями и нежными взглядами, я напрягаюсь, и Гален сжимает меня сильнее. От этого я задаюсь вопросом: какое должно быть выражение у меня на лице? Открывает ли оно всю ту обиду и предательство, бурлящие внутри? Неужели это так очевидно, что я хочу вскочить и пронестись через комнату отеля к креслу, в котором мама сидит на руках у Грома, обвившись вокруг него так, словно гравитации не существует, и она пытается удержать его на земле? И на сколько явно то, что я с удовольствием бы придушила Грома, пока он не вырубится, и наорала бы на маму за то, что она не любит папу и ее не беспокоит, что он умер?

Я знаю, мы с мамой говорили об этом в закусочной. Что это никогда не было любовью, что это было договоренностью, устраивавшей их обоих, а я являюсь единоразовым бонусом к этому соглашению. Но я все равно не могу поверить, что папа не возражал бы против всего этого, будь он здесь. Ладно, у моих родителей не было любви с первого взгляда. Но все же, как спустя столько лет вместе, между ними не было любви и вовсе?

Но может, мое выражение лица вовсе не так уж и плохо. Может, просто Гален хорошо умеет его читать. Или, может, он просто слишком мягкий. Может, он пытается немного меня оградить, только и всего. Я бросаю взгляд на Торафа, который сидит на другой двуспальной кровати вместе с Рейной. И Тораф тоже смотрит на меня. Когда наши взгляды встречаются, он легонько качает головой. Словно говорит “Не делай этого”. Или, “Ты же сама не хочешь этого делать”. Или, “Я знаю, ты хочешь это сделать, но я прошу тебя, не нужно. Как друг”.

Я фыркаю и усаживаюсь поудобнее в тисках объятий Галена. Несправедливо, что Гален и Тораф молча просят меня принять все это. То, что мама, словно пластилин в опытных руках Грома. То, что она была абсолютно холодна с папой, а тут, с Громом, всего за час после воссоединения, все ее титановые барьеры растворились, как Алка-Зельцер в горячей воде.

Я не могу принять это. Не хочу. НЕ. ХОЧУ.

Как она может сидеть здесь и так поступать? Как она может сидеть здесь и рассказывать ему, как сильно она по нему скучала, как ни на миг не переставала его любить, даже когда у нее был мой папа?

Омойбог, мама только что сказала, что она возвращается?

– Подожди, что?
– выпаливаю я.
– Что значит “я позвоню моему начальнику и поставлю его в известность”? В известность чего?

Мама одаривает меня печальной улыбкой, исполненной материнской жалости.

– Эмма, милая, мне нужно вернуться. Мой отец - твой дед - считает меня мертвой. Все считают меня мертвой.

– Значит, ты просто возвращаешься показаться, что ты жива? Ты просто дашь ему знать, где ты, верно? В случае, если он захочет нас навестить?

Мамины глаза наполняются милосердием, пониманием и сочувствием.

– Милая, сейчас, когда Гром… Я Сирена.

Но на деле, она пытается сказать, что ее место - с Громом. Что ей никогда не следовало его покидать. И если бы она его не покинула, тогда и меня на этом свете никогда бы не было. Разве не это она пытается сказать? Или это у меня уже сдают нервы?

– А как же я?
– шепчу я.
– С кем оставаться мне?

– Со мной, - выпаливают Гален с мамой в унисон. Они обмениваются испепеляющими взглядами. Гален сжимает челюсть.