Тростник под ветром

Дом, доставшийся ему в наследство после смерти отца, находился в районе Сиба. По утрам за директором присылали из типографии грузовик «Дадсон», развозивший готовые заказы. Согнув все еще плохо повиновавшуюся ногу, Хиросэ усаживался рядом с шофером. В вельветовых бриджах, в кителе, в фуражке военного образца, он имел весьма воинственный вид.

Работа в типографии пришлась ему по душе. В армии существовали военная дисциплина, воинский устав, многочисленное начальство, в типографии же самым главным был он, Хиросэ, и все порядки зависели целиком от его воли. Он наслаждался ощущением полной свободы, ничем и никем не ограниченной.

За время болезни прежнего директора дисциплина среди рабочих несколько расшаталась. Хиросэ приказал управляющему Кусуми раздобыть где-нибудь сакэ. Кусуми было уже около сорока лет, он отличался удивительной худобой — не человек, а кожа да кости,— но когда дело касалось работы, в нем появлялись изворотливость и проворство хорька; он знал все входы и выходы, все окольные пути и лазейки. Неизвестно, как ухитрился он обойти строгие рогатки контроля, но только вскоре он привез на территорию типографии упрятанную в рогожи семидесятилитровую бочку сакэ, сохраняя при этом абсолютно невозмутимый вид.

В день, когда новому директору предстояло вступить в должность и обратиться к рабочим с традиционным приветствием, Хиросэ распорядился прекратить работу в пять часов вечера. Собрав всех рабочих, он собственноручно вытащил пробку из бочки с сакэ.

— С сегодняшнего дня я принимаю на себя обязанности директора типографии «Тосин». Благодарю всех работников за усердие, проявленное при жизни отца, и вместе с тем выражаю пожелание, чтобы в нынешние ответственные времена еще выше поднялась производительность труда на благо родины. С этой целью я принял решение с завтрашнего дня повысить оплату сверхурочных работ на десять процентов. Надеюсь, что каждый рабочий и служащий честно выполнит свой долг и поймет поставленную мною задачу. Сегодня, желая отметить мое вступление в должность, а также вознаградить вашу добросовестность и старание, я ставлю вам бочку сакэ. Пейте и веселитесь, пока бочка не опустеет до дна.

Эта приветственная речь, звучавшая весьма энергично, очень смахивала на приказание военачальника, но в те времена это не было редкостью. Вся жизнь в Японии шла теперь на военный лад.

На следующий день, опираясь на палку, Хиросэ обходил типографию и наблюдал за работой. А вечером снова уселся в грузовик «Дадсон» и вместе с Иосидзо Кусуми отправился пить сакэ в один из домов свиданий в квартале Акасака. Здесь, в Акасака, у него имелось несколько знакомых местечек, где он бывал еще при жизни отца. За выпивкой он обсуждал с Кусуми дальнейшие перспективы работы. Они советовались о том, как подучить заказы от министерства просвещения, как попасть в число поставщиков министерства финансов. Нередко Хиросэ приглашал соответствующих чиновников в ресторан и устраивал в их честь попойки.

Иногда он отправлялся на улицу Кабуто и понемножку играл на бирже. Иосидзо Кусуми умел отлично устраивать спекулятивные сделки с типографской бумагой па черном рынке. Отец Хиросэ оставил после себя больший капитал, чем можно было предполагать. Хиросэ ликвидировал недвижимое имущество и на вырученные деньги, следуя указаниям Кусуми, начал исподволь спекулировать типографской бумагой. В обществе, истощенном войной, ощущалась острая нехватка самых разнообразных товаров, любые спекулятивные сделки были возможны. Обнищание страны способствовало обогащению Дзюдзиро Хиросэ, в какие-нибудь два месяца он нажил сотни тысяч ней прибыли. Для человека, не связанного узами морали, смутные времена являлись наиболее благоприятным моментом.

Сознанием Хиросэ прочно владела причудливая иллюзия. Она возникла в результате долгого пребывания в армии. «Я военный, то есть человек, который жертвует собой во имя отечества»,— думал он; а отсюда рождалась и другая, производная мысль: «Я наиболее преданно служу родине, а поэтому не иду ни в какое сравнение со всеми прочими гражданами». Это было самодовольство, основанное на презрении к пароду. И после того как он покинул армию, это сознание все еще не оставляло его, постоянно внушая чувство гордости, как будто на груди его сиял орден «Золотого коршуна». Подобное сознание собственной исключительности никак не способствовало появлению высокой морали, напротив—оно сделалось основой его аморальности, принимавшей как нечто естественное всякий обман и распутство. В его мозгу прочно засела мысль, что ему все дозволено.

Хиросэ переживал безмерное чувство свободы. Он был теперь свободен и от армии, и от госпиталя, и даже от отца. При этом богатство отца перешло в его руки, и все, что было у отца, теперь принадлежало ему одному.

Единственной обузой, от которой надо было освободиться, была вдова отца — мачеха, и ее дочь. Эта женщина на протяжении долгих лет заботилась о нем, как о сыне, но Хиросэ не чувствовал к ней ни малейшей привязанности.

Отдав ей в собственность некоторое количество акций, а также маленький особняк с участком земли, построенный для нее отцом еще в то время, когда она находилась на положении содержанки, он попросту выгнал из дома мачеху с дочкой. Хозяйство он решил поручить заботам двух служанок. Так все окончательно устроилось наилучшим образом.

Избавившись от всяких уз, почувствовав себя полностью независимым и свободным, получив в свое распоряжение весь капитал, он стал искать женщин. Токио кишмя кишел женщинами — теми самыми женщинами, от которых Хиросэ был оторван во время пребывания в армии, да и после, в госпитале. С точки зрения самоуверенного Хиросэ, все они без малейшего исключения жаждали богатства, помышляли только о деньгах. Всё это были женщины беспокойные, неустроенные, гонимые бурными волнами эпохи. Жизнь была нищая, полуголодная, и все они были доступны.

Сразу после похорон отца он, прихрамывая, отправился в дом свиданий, куда частенько наведывался его отец, и позвал проститутку. Глазау нее были узенькие, как щелочки, движения и манеры ласковые, но тело жилистое, как у крестьянки. Коснувшись женщины, он с новой силой почувствовал, что навсегда покончил с армией и вернулся к обычной жизни. Каждой клеткой своего тела он наслаждался ощущением давно забытой свободы.

Потом он пошел в другой дом и вызвал другую женщину. Ему хотелось узнать как можно больше женщин. В предвидении приказа о запрещении увеселительных заведений в веселом квартале царило лихорадочное оживление. Накануне всеобщей катастрофы, угрожавшей стране, здесь, в веселом квартале, справлялся своеобразный пир во время чумы.

Проснувшись поздней ночью в тишине погруженного в сон квартала Акасака, он отпил воды из стоявшей у изголовья чашки, закурил сигарету и вдруг взглянул на себя как бы со стороны — и смутное чувство какой-то неудовлетворенности неприятным холодком пробежало по телу. Да, сейчас он мог распоряжаться собой как '.отел. Ни армейская дисциплина, ни обязательства перед родственниками не тяготели над ним, он волен был поступать как ему вздумается. Но вместе с тем это означало, что по существу он одинок. Он никого не любил, и никто не любил его. Он зарабатывал деньги, пил сакэ, приглашал женщин, спал с ними,— и все же никто по-настоящему не интересовался ни им самим, ни всей го жизнью. Глядя на спавшую рядом женщину, растрепанную, с размазанными по лицу белилами, с полураскрытым ртом, в котором блестели золотые коронки, он попытался понять, в чем причина овладевшей им смутной тоски,— и вдруг, сам не зная почему, вспомнил женщину-фармацевта, которая работала в аптеке Военно-медицинской академии. Их мимолетное общение во время его пребывания в госпитале вдруг показалось ему очень дорогим.

С пятого марта вступило в силу «Положение о введении чрезвычайного положения», и большинство баров и ресторанов закрылось. Однако это была только видимость, на самом же деле в потаенных залах, за плотно закрытыми ставнями, по-прежнему каждую ночь гости садились за столы, уставленные вином и закусками, по-прежнему звали женщин и кутили напропалую. И военные и гражданские чиновники, так же как раньше, посещали эти заведения, если их приглашали. Меры, направленные на оздоровление политического курса, на введение «чрезвычайного положения», мало-помалу превратились в смешной фарс. Люди научились приноравливаться к обстановке суровых репрессий и, таясь от преследования властей, вели свою тайную, особую жизнь в укромных уголках, куда еще не дотянулась рука полиции.