Трудовые будни барышни-попаданки 5

Ох, Эммочка, может, такого наворотишь — атомная бомба не понадобится. Или изобретут раньше положенного.

Прибыли на место. По пути выяснили, что старец у себя в скиту, принимает редко и с разбором. Причем чем громогласней и пышней к нему пожаловать — в золоченой карете, да с глашатаем, — тем меньше шансов на прием. Для совсем непонятливых на тропинке лежала скромная сухая лесина. И убрать-то легко, но надо ли?

Ладно, как идти к будущему святому, если не per pedes apostolorum — апостольскими стопами. Тем более погода прекраснейшая, лес прогулочный. Оставили экипажи возле условной границы. Еремей был готов пойти на наивысшую для себя жертву — отлучиться от лошадок. Я сказала: со мной и Лизонькой Зефирка, а она, пусть уже немолода, по охранным качествам равна двум мужикам.

И мы отправились к лесной келье. Все-таки я давно не гуляла так по соснякам. Воздух — реанимационный воздушный коктейль. Черника давно отошла, зато брусника налилась до потребительского качества.

Я не удержалась, сошла с тропинки, сорвала горсточку, другую. Лизонька и Зефирка умчались вперед.

Еще три ягодки — и пора догонять.

— Зефирка! Маменька, мама! Сюда!

Голос дочки был такой, что я выронила ягоды и поспешила на крик и собачий лай.

Выскочила с тропки на прогалину. Замерла…

А револьвер-то — в чемодане. А чемодан-то — в экипаже. А Зефирка не спасет — ее саму спасать надо.

Глава 45

Картина была такова. В конце тропинки — скромная избушка-землянка. Посередине тропы замершая Лизонька. А к ней медленно, но уверенно приближался громадный медведь. Медленно, потому что перед ним прыгала Зефирка. Косолапый останавливался, взмахивал лапой, собака отскакивала, зверь двигался дальше.

Еще несколько шагов — и или мишка дойдет до Лизоньки, или собака вцепится в него. Я не сомневалась именно во втором варианте, как и, увы, в последствиях. В одиночку даже кавказской овчарке медведя не одолеть.

Бежать бы им. Но как прикажешь, если одна остолбенела, а другая остервенела?

— Радость моя!

Я так перепугалась, что решила — почудилось. Нет, и вправду эта странная реплика донеслась от избушки. Из нее вышел немного сгорбленный старец и зашагал к нам.

— Радость моя, — повторил он. — Христос воскресе!

— Воистину воскресе, — слегка растерявшись, ответила я. А еще, каюсь, подумала: если святой, так, может, отдаст себя зверю в пищу вместо моей дочки и собаки? Или нет, так буддистам положено?

Но жертва не потребовалась. Медведь остановился, да и Зефирка умерила активность: села, высунув язык, и глядела настороженно.

— Я с Потапычем давно дружу, — пояснил старец, неторопливо приближаясь к нам. — Пострадал я как-то от лихих людей, а его рядом не оказалось. Он с той поры старается поближе держаться и посетителей, которые ко мне идут, проверяет — нет ли умысла лихого. Псица-то у вас верная, не испугалась.

Подошел, положил правую руку на плечо медведю, левой погладил Зефирку. Показалось или нет, но собака взглянула на косолапого, и оба кивнули друг другу.

Сейчас должен спросить: что привело тебя, дщерь моя, ко мне, смиренному молитвеннику? Но не угадала.

— Говорю я частенько посетителям: чего явились? А вам, Эмма Марковна, иначе скажу: чего же раньше не пожаловали?

Я даже не вздрогнула. У любого уважающего себя кандидата в святые должна быть неплохая информационная служба. Впрочем, учитывая мою коммерческую известность, тут и такая служба необязательна. О торговой барыне Эмме Шторм слыхали в Нижнем и соседних губерниях еще с 1816 года.

Но интересно, почему же я должна была явиться раньше? Ладно, скоро выясню.

— Эмма Марковна, — продолжил старец, — пойдемте в келью, побеседуем. Ваша псица с Потапычем двор посторожат. Дочка, ты проворная да глазастая. Возьми из кадушки семечек конопляных, скоро белочка пожалует, покормишь?

Лизонька согласилась. Она в любом случае не собиралась оставлять Зефирку рядом пусть со смирным, но все же медведем.

Ну а мне пришлось оставить. Правда, после повторного уверения, что мишка не обидит. И мы пошли в келью, оказавшуюся весьма опрятной и хорошо освещенной землянкой.

Действительно, почему я прежде не посетила старца Серафима? Видимо, из-за заочного кредита доверия, тянущегося едва ли не из прежней жизни, когда я не раз видела у коллег маленькие иконки со святым Серафимом да приходилось прощаться с дальней родней на Серафимовском кладбище — извините за цинизм, по близости к метро едва ли не самом удобном в Питере. Опасалась увидеть не подвижника, а что-нибудь вроде «полуфанатика-полуплута» — еще одна пушкинская характеристика Фотия.

Нет, вот именно сейчас ни обманом, ни показухой не пахнет, а уж я этот аромат чую издали. Может, свою роль сыграло и происхождение подвижника Серафима. Он из купеческой семьи, а купецкое лукавство ловлю всегда. Человек ощутил призвание свыше, оставил мир, стал молиться в уединении. Широкая колея к его келье не ведет, посетителей нет, да и следов их посещений не видно.

Да и мишку же не обманешь!

— Радость моя, — обратился ко мне старец, когда вошли в келью, — вижу, что гнетет тебя тяжкая ноша. Чтоб тебе говорилось легче, сам скажу: о трех близких бедах ты предупредила. Да вот предотвратить ни одну не сможешь.

Ну, это-то дело известное, и что полюбовницу Аракчеева зарежут, и что царь умрет, а насчет дуэли…

Стоп, кому это известно? Старец-то учебник истории не читал, а Булгакова тем паче.

— Отче, — спокойно сказала я, — кому суждено умереть, тому и суждено. Мне, да и всем нам, важно, чтобы бОльших бед не было.

И пустилась не столько в исповедь, сколько в рассказ о том, что угнетало меня с прошлой зимы, а на самом деле — с еще более давних времен. Все же обидно понимать, что умные и симпатичные люди или погибнут, или пойдут в Сибирь. Кто навсегда, кто с возвратом через три десятилетия.

Говорила и чувствовала: это единственный человек, кроме моего Миши, который не то что знает все, как случится через три месяца, но предощущает.

— Горько, отче, знать, как будет, но ничего не переменить, — сказала я, чуть не всплакнув. Даже обрадовалась, что Лизонька осталась кормить белочку.

— И мне горько, радость моя, — просто сказал старец. — Все в руце Божией, а нам — только молиться… Да ближнего наставлять, если дано наставить, — добавил, чуть усилив голос. — А тебе, радость моя, дано. Даны тебе знания, как никому другому, и возможность дана. Помогаешь ты людям, хлебом, кровом и врачеванием. Верно, и мне свое врачевство принесла?

— Да, отче, — ответила я, готовая услышать, что молитовка и пост — лучшие лекарства.

— Так и подари, особенно если оно для облегчения костных болей предназначено. Мне пригодиться может для важного дела.