Туманное Звено. Стихотворения

КОСТИ

Всё дождь и дождь… Дождливою зимою мой день подобен дыму из трубы. Под зонтиками с капельной каймою прохожие — как черные грибы. Шагая меж бульварными стволами, вдоль скользких современных колесниц, городовые черными крылами издалека напоминают птиц. От улиц отделенная стеною, я состою из грусти и костей. Мне скучен южный дождь с его длиною, но с севера я жажду новостей. Там в твердом виде носят в ведрах воду, под твердым лбом взирает бирюза, луна сквозь вьюгу смотрит на природу, и даже снег имеет там глаза (ни разу не бывающая дома, недвижимо стоит среди двора с метлою баба снежная в три кома — два глаза ей всадила детвора). На гнутых брусьях движется телега. И дед, имея деревянный вид, под Рождество, чрез океаны снега до ельника добраться норовит. О ель с многоугольным гардеробом, я не забыла роль твоих ветвей… Всё так же ль устилаешь перед гробом дорогу ты на родине моей? Одновременно страшен мне и жалок колючий угол срезанной хвои… Быть может, там под каркание галок по ней проедут косточки мои.

СТРЕЛОК

В горах я. Посудите сами, какой здесь может быть зимой закат над синими лесами, подножья коих крыты тьмой. Одна звезда висит над лесом, другая просто над горой, и облако длиной и весом подобно острову порой. И я не та. Всё дело в снеге: преображает он места. И лес плывет ко мне в телеге, поставленной на два шеста. А выше — воздух без предела разносит колокольный звон, из косточек людского тела вытягивая душу вон. Душа не с ним, она не с нами, она, увы, не знаю где, она, себя наполнив снами, быть может — наяву — нигде. Давным-давно, еще в Париже, ей снился шедший на ночлег стрелок, а рядом с ним и ниже, и выше — ровно шедший снег, и черной жести крест ажурный на перекрестке трех дорог, и голубой солдат дежурный, взирающий на лунный рог. Луна в больших горах зимою светла, и снег не страшен ей: огни, оправленные тьмою, обычно кажутся ясней.

ТЕЛЕГА

Дана слепая сила мне: предчувствий у меня немало. Я часто видела во сне места, где я потом бывала. О черепичное село, овеянное верхним ветром, что черепахой залегло под солнцем на пригорке светлом… Там старость ходит за водой. Как полукруг (с орлиным носом, со жбаном, с жесткой бородой), стоит старуха пред насосом. Она живет в тени сто лет, потом, как снег весной, уходит, оставив на погосте след, куда в Покров ребенка водят. Как пни, глаза его круглы. Не балует он нас словами… Везут коровы, не волы, телегу с гробом и с дровами, минуя рыхлые мосты, сырую с бакалеей лавку, где допотопные цветы, насаженные на булавку, и куль, вмещающий зерно, на горестном полу из глины… С таким мешком давным-давно влезала я в тот поезд длинный, который вез через поля, через леса — холстины с хлебом… Была зима. Пургой пыля, земля моя сливалась с небом.

НА ВОКЗАЛЕ

Блестит у горного подножья под зимним солнцем городок. Нам шлет разлуку воля Божья иль просто — поезда гудок. Вокзал. Насосы и солома. Морозный воздух и навоз. Дитя, похожее на гнома, рассматривает паровоз. Натертые ночным морозом, блестят железные пути. Но липнет солнце к снежным розам, и время им в слезах уйти. Те слезы с крыш текут гурьбою. В слезах ОНА стоит в окне. С сухим платочком пред собою ОН — на дорожном полотне. Качается платок разлуки. Она — сама как полотно. Ее покинутые руки вытягиваются в окно. Ей поезд паром угрожает, уже издав свои свистки. Она надежду провожает движеньем сердца и руки. Пар разворачивает петли, и поезд выгнулся в дугу… Не бойся, поезд мой, не медли: ты выпрямишься на бегу!

ОСЕННИЙ ЛИСТ

Имеет золота удельный вес день ранней осени: сияньем неба, листвой, воспламеняющею лес, тяжелым медом и обильем хлеба. Насущный сок земле стараясь дать, ночные ливни падают в долины, но шлет за ними в поле благодать осенний день сверкающий и длинный. Щадите блеск осеннего листа — строения из сухости и света. Он плод распада: плоть его пуста, но смерть ее — сиянием одета.

КЛЕН

Вода в осеннем озере застыла. Лежит она средь круглых берегов. Природа отражается в ней с тыла, и спереди, и сверху, и с боков. Да, осень. Небо, с проседью местами, лежит над нами всюду и нигде. Клен, выведенный крупными листами, вниз головою держится в воде… Всё это я уж видела однажды: и сжатый хлеб, и вытянутый лен, и зной, и высыхающий от жажды над северной водой склоненный клен. Весь ствол его с высокими суками, с листом, с дуплом и с гнездами ворон, с ладонями в коре и с кулаками — бесхитростной водою повторен. Но каждый лист, став трепетней и суше (вися на ножке, точно на гвозде), подобен стал, на влаге и на суше, пятиконечной золотой звезде.

ПРИРОДА

На листьях осеннего цвета блеск месяца сосредоточен. Совместно из тени и света слагается живопись ночи. Ночь. Кошка гуляет вдоль крыши поросшего мохом сарая, а прямо над кошкой и выше сияет вместилище рая. Направо зияние, вроде могильной дыры, а налево спокойно блестят в огороде плоды допотопного древа. Луна… с дикой тягой к томленью, проявленной воем собаки, и рознь между страстью и ленью, встречающая нас во мраке. Как лебедь за сладостью хлеба, как львица за гривою львиной, луны половина вкруг неба скользит за другой половиной. Так, воздух пронзив бороздою, меняя земли выраженье, луна ворожит над водою, даря ей огня отраженье. Земля, воздух, пламя и воды владеют и днесь мирозданьем. К несчастью, стихии природы, я к вам подошла с опозданьем!

ТРУБЫ

АЗБУКА

Аз, буки, веди… Азбука, веди нас к духу мудрости единым духом. Мы поравнялись с тем, что впереди, и возмужали зрением и слухом. Аз, буки, веди… Аз — не просто я: оно — лицом мне кажется высоким, уже познавшим цену бытия, впивающим целительные соки. Аз, буки… Буки: вижу древо бук — стоит оно зеленым чародеем. Но золотом оно седеет вдруг, а мы — всего лишь серебром седеем. Аз, буки, веди… Ведать значит знать. Я знаю лишь, что ничего не знаю. Должна Сократа истину признать я праведной и приводящей к раю. Аз, буки, веди… Далее — глагол. Готовность начинается глаголом. И человек — покорен, прям и гол — стоит пред ним, как конь перед монголом. Четыре знака. Пятый знак — добро. К нему мы шагом движемся, не бегом. Вдали оно, как горное ребро, блестит — для нас недостижимым снегом.

СОСНЫ

Начало дня душа проводит в книгах, свинцовый почерк разума любя. В тяжелом переплете, как в веригах, сидит, не видя жизни вкруг себя. Но вот, рванув окно, к ней входит ветер. Она, взлетая, треплется как лист. Зрачок еще природы не заметил, но чувствует уже, как воздух чист. И час девятый всё же наступает. О девять музык! О девятый вал! Душа к просмотру жизни приступает: второй за ней остался перевал. Уже дорожный воздух ей несносен. Покинув возле дома свой баул, лежит она у ног высоких сосен и собственной лишь крови слышит гул. Лежит она и зрит ее теченье, уже не в силах выровняться вновь, отдав любовь другим на попеченье, словами заговаривая кровь.

НАДЕЖДА

Круговращенье крови и воды известно всем: наш лоб врастает в тучи. Мы ценим и ученые труды, и чистых мучеников дух могучий. Мы плохо знаем веру и любовь, зато вполне знакомы мы с надеждой. У самоеда леденеет кровь, но жиром смазана его одежда с надеждою на то, что теплота останется внутри звериной кожи. С надеждой — даже линии листа для нас на излучения похожи. Источник света так, увы, далек, что параллельны эти излученья, но легшая страницы поперек надежда — совершает превращенье. И, взятые не врозь, а сообща, лучи дают единый веер света, и та душа, что здесь была нища, с надеждою предстанет для ответа.

В ПУТИ

Открылся ящик радио в глуши: над нами волны музыки повисли. О музыка, «дыхание души, что тоньше слова и нежнее мысли»! Звук музыки и свет немой луны сливаются для нас в причину грусти. Так ширится поток речной волны, встречая вал соленой влаги в устьи. Так рельсам при луне и при звездах немыслимыми кажутся крушенья, но люди, едущие в поездах, друг другу каются в своих грешеньях. Питаемы струею чуждых слез, в своем пути чужих мы утешаем, но музыкой, но стуканьем колес, но равнодушьем — близких разрушаем.