Убежище, или Повесть иных времен

мне верилось, что я снесу любые удары судьбы. Нет, говорила я себе, он

никогда не забудет меня, в каком бы дальнем уединении я ни оказалась скрыта

от него. Это унылое Убежище и дочери Марии в их простых нарядах, с их

безыскусными манерами затмят для него всю роскошь двора, все дары

Елизаветы. В оставшиеся дни его пребывания у нас тихий восторг, не порождаемый и

не выразимый словами, равно наполнял его и меня, сменив беседой глаз и

сердец словесные беседы, и ничто, казалось, не было так далеко от наших

мыслей, как слова, которые мы обращали друг к другу. Так продолжалось,

пока милорд не объявил, что не станет злоупотреблять нашим

гостеприимством долее, чем до следующего утра. Вздох сопровождал эти слова, и мой

вздох был единственным ответом. Эллинор, которая в своем обращении с

ним отличалась свободной непринужденностью человека, чей сердечный

интерес не затронут, убеждала его не спешить покинуть столь надежное

убежище. Он ответил, что охотно остался бы здесь с нами навсегда, если бы не

надеялся вскоре навестить наше жилище более подобающим образом. Оборвав

свою речь с видом нерешительным и смущенным, ясно показывающим, что

он сказал отнюдь не все, что намеревался, и помолчав несколько мгновений,

он продолжал:

— Простите, милые дамы, мое, быть может, слишком настойчивое

дружеское участие. Но так как вы лишились и данного вам природой защитника, и

ваших справедливых надежд, могу ли я просить вас о великой милости?

Повремените решать ваше будущее до той поры, пока я не смогу предстать

перед вами с честью. Мне должно уделить некоторое время восстановлению

своего честного имени, ибо как осмелюсь я притязать на участие в судьбе

прекрасных дочерей королевы Марии, пока надо мной тяготеет позорное

обвинение?

Он еще не кончил говорить, как вдруг послышался кашель отца Энтони.

Эллинор едва успела вывести милорда в одну дверь, когда в другой

показался наш опекун, пришедший проведать Алису, жизнь которой неотвратимо

угасала под бременем усталости и горя, в которые ее повергла утрата

любимой госпожи. Воспользовавшись новообретенным искусством притворства, я

раскрыла первую попавшуюся книгу и сделала вид, что поглощена чтением,

не замечая его, пока он не остановился у меня за спиной. При звуке его голоса

я поднялась в непритворном смятении и, как обычно, пошла впереди него в

комнату Алисы, как вдруг он поспешно окликнул меня и, указывая на пол,

попросил подать ему лежащий там предмет. Невозможно описать словами

чувства, охватившие меня, когда я увидела, что то был портрет Елизаветы,

который граф обронил, поспешно выходя из комнаты. Вместо того, чтобы

повиноваться приказанию, я схватила портрет и попыталась спрятать его на

груди, но отец Энтони силой вырвал его у меня из рук и в лице моем прочел

половину разгадки. Имя и дата на портрете не оставляли сомнения в том, кому

он принадлежал; оставалось лишь узнать, как он попал ко мне. Не имея сил

прибегнуть к женским хитростям и уловкам, едва оправившись от страха и

слез, я сбивчиво и бессвязно рассказала обо всем случившемся. Со своей

неизменной суровостью отец Энтони осыпал меня упреками.

— Легкомысленная девушка! — восклицал он. — Как не удержала тебя

обыкновенная осмотрительность?! Святая, которую я не устану оплакивать,

заживо похоронила себя здесь, оберегая тайну. И вот — едва прах ее

упокоился в земле, как тайна раскрыта по прихоти ребяческого любопытства! Как

можно довериться фавориту Елизаветы? Цель его несомненна — лестью

расположить к себе тех, в чьих руках сейчас находится его жизнь, а потом

выдать их и возвыситься, тайно и окончательно сгубив род Стюартов.

Осторожность требует, чтобы мы обезопасили себя, оставив его здесь навсегда.

— Лучше я погибну на плахе, где кончил дни свои мой отец! — вскричала я

в порыве любви и скорби. — Позволь мне, о Господи, скорее принять мучения

за грехи человеческие, чем стать их соучастницей! Как! Неужто мы будем

бесчеловечнее убийц, от которых его спасли? Простите, отец Энтони, —

продолжала я, успокаиваясь, — но вам неизвестны ни жизнь, ни сердце лорда

Лейстера. Он не только далек от предательства, но желает стать нашим

покровителем и защитником.

— Да, как волк при ягнятах, — язвительно возразил отец Энтони. — Кто,

кто способен по доброй воле взять на себя заботу — руководить молодыми

жизнями? Несчастное дитя, — продолжал он, — неужто вместе с чертами

матери ты унаследовала ее недостатки? Безвольная слабость, подобная твоей,

подорвала ее моральные устои, оставила на ее жизни пятно, которое время не

может стереть. Но если ты не можешь быть более добродетельной, чем она,

будь, по крайней мере, более осмотрительна.

— Довольно, отец Энтони! — воскликнула я с гордым достоинством, и,

пораженный, он умолк. — Не губите доброго намерения ваших поступков

предположением, против которого восстает душа моя. Никогда не позволю я себе

сказать слово в осуждение моей матери, но еще менее позволю я себе

заслужить осуждение постороннего мне человека. Возможно, я совершила ошибку,

но совершила ее по невинности, и никогда в жизни моей не было более

благородной цели, чем спасти жизнь лорду Лейстеру.

Нет ничего опаснее, чем судить юную великодушную натуру слишком

сурово: она тогда мгновенно замыкается в себе и восстает против подозрений,

которые полагает незаслуженными. Потрясенная высказанными им

сомнениями, я вдруг ясно осознала, не испытывая при этом стыда, пристрастие, в

котором едва ли прежде осмелилась бы признаться себе.