Угол покоя
Шрифт:
Сворачивать лагерь в каньоне было все равно что заколачивать дом после чьей-то смерти. (“Легче умереть, чем переехать, – писала она однажды Огасте, – по крайней мере сундуки на тот свет брать не надо”.) Сквозь долгие сборы прошла с напряженным лицом, с комком под ложечкой и с ощущением беды. Китаец Вэн молча избывал свое огорчение тем, что всё – одеяла, постельное белье, посуду, одежду – стирал и мыл прежде, чем это паковалось. Все, что он вешал сушить, все, что она клала в сундуки или выбрасывала, все, на что падал ее взгляд, все, что они ели за столом на козлах, который помощники Оливера когда-то сколотили и поставили под навесом у кухонной палатки, ранило
На второй день сборов, когда они в полдень подкреплялись супом и сэндвичами, она не выдержала:
– О, ну зачем нам все упаковывать? Разве нельзя просто запереть это здесь и уехать?
В том, как задумчиво, наклонив голову, Оливер жевал, она увидела осторожность; казалось, он перебирает возможные ответы. Наконец он сказал:
– Для этого надо предполагать вернуться.
– А ты не предполагаешь?
Тяжелый взгляд, каким подчиненный может посмотреть на начальника, взгляд, где есть уступка, но нет согласия.
– Я – да, – сказал он, – но я думал, что ты – нет.
Она, в свой черед, считала, что по ее лицу ему все должно быть ясно как день. Да, если.
Он смотрел на нее поверх сэндвича, держа его обеими руками.
– Тебе, в сущности, вовсе не обязательно уезжать, – сказал он. – Джон может перебраться в хижину и присматривать за тобой. Я могу летом наведаться раз или два. Зимой можно будет сдать помещение Службе под контору и жить тут вместе.
Сюзан задумалась. Если она останется, что это будет значить? Для чего она останется? Как долго могут ее дети жить в уединенном каньоне, не рискуя вырасти чудаками или варварами? Как долго может она сама быть отлучена от всей культуры, не рискуя потерять себя? И, так или иначе, их удерживала тут надежда, а теперь ее не было. И она дала простой ответ на сложный вопрос:
– Нет. Не получится.
– Тогда надо все забирать. Если просто запереть и оставить, первый же овчар, который тут окажется, будет спать в твоей постели и растапливать печь твоими книгами.
– Скорее всего, – сказала она. – Но как с книгами быть? Как быть с книгами Фрэнка и Уайли?
– Я написал им на той неделе, где будут их вещи.
– Ведь тут десятки, – сказала она. – И все эти кожаные обложки, над которыми они так трудились. Им вряд ли будет приятно, если они пропадут.
Немного погодя Оливер и Олли поехали в город с грузом вещей, оставляемых на хранение. Бетси помогала Нелли освобождать ее комнату. Агнес, у которой было расстройство желудка и какое-то частое у нее бронхиальное недомогание, лежала у окна, пока ее мама убирала книги в ящик. Бледная, большеглазая, томная девочка. Нелли, проходя мимо, улыбнулась ей, покачала головой и промолвила со своим северобританским выговором:
– Милое печальное личико!
– Здешний климат для нее не годится, – сказала Сюзан. – Надеюсь, морской воздух ей поможет. А тут все время нездорова.
Нелли вернулась в свою комнату, а Агнес лежала и глядела на мать, которая укладывала в ящик книги – сборник “поэтов домашнего очага”, одетый взамен истершейся обложки в телячью кожу, и “Войну и мир”, и “Отцов и детей”, и томики Диккенса, Теккерея, Хауэллса, Джеймса, и кое-что Констанс Фенимор Вулсон, и кое-что Кейт Шопен, и кое-что Кейбла. Ей непременно хотелось подержать каждую книгу в руках, похлопать, пригладить, прежде чем убрать.
А вот томик в мягкой коже с золотым тиснением: Теннисон, “Королевские идиллии”, книгу переплел и подарил ей на тридцать восьмой день рождения Фрэнк Сарджент. Она позволила книге открыться, и на чем, спрашивается, она открылась? “Порядок прежний кончился, на смену ему идет порядок новый” [151] .
Ну, еще бы. Она открыла титульный лист и прочла надпись: “Сюзан Уорд, в день ее рождения”. Но она знала, что это любовное приношение. По словам Нелли, он трудился целый месяц и испортил две книги, прежде чем вышло то, что он готов был вручить.151
Перевод В. Лунина.
Она провела ладонью по шероховатой бахтарме обложки, думая об этом преданном молодом человеке. Молодом? Ему было тридцать два; ей – сорок один. В рассказе, который написала весной, отчаянно нуждаясь в деньгах и давая в своем каньоне выход безгласному апрельскому томлению, она вывела его этаким рыцарем Лохинваром – он приехал верхом на уединенное ранчо и забрал с собой дочь желчного одиночки, в прошлом джентльмена, спасая ее для общества, мира, самоосуществления. Но девице в рассказе было двадцать.
Потерянно изумляясь сама себе, она засмеялась вслух таким резким смехом, что Агнес посмотрела на нее с любопытством и протянула руку за книгой, чтобы тоже погладить ее по-хозяйски. И правда печальное личико, уж скорее ее нужно спасать, чем любую вымышленную девицу, предназначенную для “Сенчури”. Сюзан дала дочке книгу и приложила руку к ее лбу, проверяя, нет ли жара или холодного пота слабости. И при этом посмотрела в окно, бросила взгляд поперек холма и реки с ее параболой моста – и по одному из совпадений, которые в викторианских романах случаются постоянно, но и в жизни иногда бывают, увидела Фрэнка Сарджента, расседлывающего у корраля свою рыжую лошадь по кличке Дэн.
Как будто она материализовала его мыслью самой – как будто у нее внутри была склянка, где она смешала столько-то томления, столько-то недовольства, столько-то усталости, немножко горечи – и готово, вот он. Радость и чувство вины ударили по ней разом, как волны, сходящиеся к берегу под углом. На мгновение она замерла, отчасти испытывая побуждение выскользнуть через заднюю дверь и не встречаться с ним сразу, когда он поднимется по склону. Но только на мгновение. И вот она уже в дверях, машет и кричит ему с верхней ступеньки. Слышать ее из-за шума реки он не мог, но, должно быть, расседлывая лошадь, поглядывал на дом. Она увидела, как блеснули зубы в овале смуглого лица; он рьяно замахал длинной рукой, шлепками загнал лошадь в корраль, толкнул, закрывая его, жерди ворот и побежал. Мост замедлил его движение не больше, чем твердый тротуар; длинноногий, он взбежал на холм огромными прыжками. Она протянула обе руки ему навстречу.
– Фрэнк, Фрэнк! О, как чудесно! Что вы тут делаете? Вы чуть не опоздали – мы уезжаем.
Он крепко взял ее руки в свои смуглые, с длинными пальцами, с бирюзовым аризонским кольцом на левом безымянном. Он переводил после стремительного подъема дыхание, смеялся, говорил и улыбался разом. Она сказала ему однажды, что не знает другого человека, способного говорить и улыбаться одновременно.
– Оливер… написал мне. Я приехал забрать вещи.
– А… И только?
– Нет. Прежде всего увидеть вас. Как вы? Дайте на вас посмотреть.
Всё не отпуская ее рук, он повернул ее к яркому солнцу, и она слегка сжалась, вспомнив, как он в прошлый раз в нее вглядывался. Ей пришло на ум, что сейчас перед ним нечто блеклое, изнуренное и мятежное, и благоразумие говорило ей, что в сорок один на женщину не должен так смотреть никто из мужчин, кроме мужа, и она не должна принимать подобный взгляд так охотно.
Потом его взгляд сместился, и он увидел в дверях Агнес – круглые глаза, неприязненное личико.
– А это…
– Агнес.