Угол покоя
Шрифт:
Она не поднимала на него глаз. Смотрела на мятущуюся под ветром полынь позади него. Почувствовала, что губы горько кривятся.
– В канал я еще могу поверить, даже сейчас, – сказала она.
Он долго стоял перед ней, держа ее за руки и не отвечая; она, ужаснувшись тому, что сказала, метнула мгновенный взгляд наверх. Фрэнк выглядел задумчивым и замкнутым. Наконец сказал: “Я хорошо вас понимаю” – и побудил ее двинуться дальше по тропе. Но одну руку так и не отпустил.
Позже они сели на выступ лавы, где он в прошлом не раз сидел, позируя ей. Сложив, подстелил ей, чтобы сберечь ее платье, свой вельветовый норфолкский пиджак. Перед ними был распахнут воздушный океан, где плыли ласточки. Внизу река деловито зарывалась все глубже в лаву. Им видно было, как лава покрывала собой предгорья – можно сказать, сотворила их – и как река, стекая из обширной горной долины, пробилась сквозь каменную осыпь. (Эта большая долина, заверяли Сюзан ее инженеры, в один прекрасный день вся окажется под водой.) Им видна была верхняя часть проделанной рекой щели (возможное место для плотины, но не такое хорошее,
Она сидела так близко к Фрэнку, что при каждом движении их локти соприкасались, и она остро чувствовала эти касания, даже малейшие. Глядя вниз, вдоль крутой перспективы, на маленький рисуночек внизу, она сказала все тем же горьким тоном:
– Вон они лежат, самые тщетные годы нашей жизни.
Фрэнк, опершись сзади на дальнюю от нее руку, не отвечал. Маленькая картина, на которой сосредоточился ее взгляд, была видна с четкостью миниатюры, вплавленной в линзу. Тополя в их выемке за рекой мерцали яркой листвой, их боковое ущелье было тоненько омыто зеленью. Западный ветер налетал порывами, ласточки, кренясь, носились туда-сюда. Под ее свисающими ступнями они строили гнезда и кормили птенцов в каменных расщелинах. Ей слышен был ровный шум – река ли, ветер, или то и другое; а теперь, в коротком затишье, протяжное, печальное уиу-у-у-у горлицы.
– Да, горлица, – сказала она. – Плачь!
Фрэнк шевельнулся, задев ее плечо. Пробормотал извинение – она не ответила и не посмотрела на него. Она не сводила глаз с ужавшегося образа их совместной жизни, голос птицы отзывался в ее сердце болью.
– Сю, – сказал Фрэнк.
Ее горестная задумчивость была и навязчивой, и слегка театральной, отчасти наигранной, ибо сквозь нее она чутко уловила, как он ее назвал. Она всегда была для него Сюзан; перед посторонними – миссис Уорд. Но она не повернулась.
– Сю, не мне вам это говорить, но он пережил шесть лет сплошных разочарований.
– И все мы тоже, – сказала она ветру. – И вы. Но вы же не начали пить.
– Я не поставил, как он, всю жизнь свою на этот канал, будто на карту.
Теперь она повернулась к нему.
– Не поставили? Я думала, вы вложили немалую ее часть.
– Вы знаете, на какую карту я поставил свою жизнь. И много ли выиграл.
Он шевельнулся, выпрямился, достал из-за спины руку, на которую опирался, смахнул с нее камешки и со смешком, как бы объясняя внезапность своего движения, показал ей ладонь с синяками и вмятинами. Вид его пострадавшей руки почему-то совсем ее подкосил. Она сказала, обращаясь к своим коленям, бугрившимся под длинным белым платьем:
– Фрэнк, как же мне быть? Как я могу доверить ему будущее детей? У него будут попытка за попыткой, неудача за неудачей, и чем больше неудач, тем его… слабость… крепче будет им владеть. Дети будут расти как у Уиллы Олпен, дикарями! Я старалась – вы знаете, как я старалась.
– Да.
– И что же нам делать?
– Не знаю.
Не опираясь теперь на руку, он неловко клонился вперед и в дальнюю сторону. Он выпрямился обратно, напрягся на ветру в неудобном положении, и их глаза встретились. Она едва сдерживала слезы. Прикусила дрожавшую губу. Чтобы сидеть ровно, он завел левую руку ей за спину, опустил на камень. И тут же с коротким восклицанием обвил ею Сюзан, притянул к себе.
Слезы, поцелуи, страстные и отчаянные слова. Ладони, пальцы? Может быть. Мне нелегко вообразить себе эту сцену с участием бабушки, и трудно судить по ее фотографиям того времени, там на ней страшно много одежды. И тем не менее. Она долго пробыла закупорена.
Но в конце концов высвободилась из сладких и роковых объятий, поднялась, прижав руки к глазам, откуда лило, а потом отбросила мокрые ладони вниз, к земле, жестом предельного горя, жестом Евы у Мазаччо, с которой я уже ее сравнивал, и отошла от него, встала, пытаясь справиться с собой, спиной к нему на тропе.
Какое-то время он сидел, где она его оставила. Потом поднялся и приблизился, тронул ее за плечо. Она не оборачивалась.
– Не надо, – сказала она.
– Прости меня.
– Ничего.
Ветер подталкивал их, лепил к его спине рубашку, обрисовывал ее ноги под платьем и нижней юбкой. От того места, где она стояла, к зарослям полыни тянулась полоса диких розовых флоксов.
– Я не знаю, что нам делать, – сказала она в сторону от него, пустила по ветру. – Но знаю одно, чего мы не должны делать.
Он ждал.
– Никогда больше.
Фрэнк молчал.
– Никогда больше! – повторила она яростно и повернулась к нему. Ее щеки были мокры, глаза красны, но она стала спокойнее. Вгляделась в его глаза, дотронулась любовно, жалостно до его руки. – Я должна взять детей и уехать как можно скорее. Завтра. Послезавтра самое позднее.
– А мне… – промолвил Фрэнк.
Она наклонила голову и крепко прикусила трепещущую губу; отвернулась и стала смотреть на колеблющуюся полынь.
Когда они возвращались по тропе к дороге, спускавшейся в ущелье, то всякому, кто глядел бы с высокого места, должны были бы показаться очень маленькими. Судя по фотографиям в ее старом альбоме, на ней, вероятно, было одно из тех платьев с небольшим турнюром, несколько лет как вышедших из моды; но чтобы узнать наверняка, мне пришлось бы приложить больше усилий, чем это заслуживает. Я знаю, что подолом платья она мела пыль, что ее шею теснил высокий воротник, что ее руки были покрыты рукавами-буфами, доходившими до запястья. Оголены
были только скорбное лицо и кисти рук. Она смотрела прямо перед собой. Одна ладонь, стиснутая в кулак, висела у ее бедра. Другая была крепко – ох, крепко, с судорожными, чувственными пожатиями и конвульсиями – вплетена в ладонь Фрэнка Сарджента.Так и шли, пока не приблизились к ущелью, перед которым вдруг – ветер заглушал звуки – увидели Оливера и Олли в коляске, они как раз сворачивали с горной дороги.
Выдернула руку, вильнула в сторону, чтобы создать расстояние между ним и собой. Почти без колебаний помахала мужу и сыну и услышала, как прошуршал пиджак Фрэнка, который он перекинул через голову. Оливер придержал мулов, стал ждать. Сюзан шла к нему по тропе под возгласы: Ну надо же, кто к нам пожаловал! Здорово, старина! Привет, Олли! Что за идея – бросить старое ранчо? Мы тут решили глянуть на него напоследок с высоты.
Рукопожатия, хлопки по плечу, бурные изъявления дружбы, радость встречи. Все внешние признаки теплоты. Но Сюзан, забравшись на сиденье коляски, в которую Олли и Фрэнк втиснулись сзади, тряслась на спуске в каньон молча, думая про себя, заметны ли на щеках следы слез, видели ли они, как она выкрутила руку из руки Фрэнка, не наиграна ли приветливость Оливера и обманчиво или нет лицо Олли: свои ли виноватые переживания она в него вкладывает – или лицо показывает то, что он почувствовал, что заподозрил, когда поднял глаза и увидел, как мама и Фрэнк Сарджент идут по тропе вплотную, сплетя пальцы, всем своим видом выражая страдальческую вину.
Часть VIII
Нагорье
Если верить бабушке, ей пришлось смириться с необходимостью расставания; но думаю, оно было делом ее рук. Основываться могу только на ее письмах к Огасте, а в них она аккуратна. Оливера упоминает только самым прозаическим образом, Фрэнка Сарджента не упоминает вовсе. Как вдова, занятая починкой порванной жизни, она была поглощена детьми и собой.
…поражает, как часто за последние двенадцать лет у меня было это чувство подвешенности и нереальности. С каждым переездом во мне все меньше остается меня самой. Даже в диком каньоне можно постепенно обрести ощущение безопасности, а вне его испытывать неловкость и страх. Тут, в тихом месте, где все очень респектабельно, очень по-английски, я никакая не Сюзан Уорд – или, в лучшем случае, я озадаченная Сюзан Уорд с туманом в голове, как после приступа малярии.
Место, однако, очаровательное, и люди тут добры. Мы сняли домик около пролива, в районе, который называется Залив Джеймс, на улочке под названием Аллея Птичьей Клетки. После нашего опаленного солнцем ущелья погода тут чудесная, мягкая. Я наняла девушку, которая днем приходит мне помогать, и Нелли, как всегда, безупречна – ее жизнь, повешенная на стенку, выглядела бы столь же красиво, как акварели ее отца. Она в большей степени мама моим детям, чем я могу позволить себе быть сама, потому что должна очень много работать и только вечером могу поднять голову ради короткой прогулки. Каждое воскресенье на религиозный манер возрождаюсь, устраивая с детьми пикник на берегу.
Они такие славные дети! Просто Божий дар. Олли обретает мужские качества, растет тихим и надежным, он не так красив, как, судя по фотографиям, красив Родман, но он мой хороший родной мальчик и опора мне. Он больше, чем я предполагала, скучает по своему пони и по каньону, но по мере того, как он будет заводить тут новые знакомства и привыкать к этому месту, ему, я думаю, будет становиться тут так же хорошо, как всем нам. Ему полезно слышать более культурную речь, нежели в Айдахо, где говорят про “эригацию”, где кладовку называют “каморой”, где не отжимают, а “жмут” выполосканные “портки”.
Бетси в свои семь лет маленькая мама и маленькая хозяйка, влюбленная в метлы, столовые приборы и мытье посуды. Трогательно смотреть, как ревностно они с Олли заботятся о своей сестренке, которая очень сильно от них отличается.
Она очаровывает нас, смешит, внушает благоговение и чуть ли не страх. Я никогда не пойму, как вышло, что она явилась к нам, в наше грубое пограничье. Это всё двойная радуга, под которой она родилась. Она из лучшего мира, чем наш, и у нее бывают минуты, когда она вспоминает его. Она разговаривает с феями. Бывает, я сижу и смотрю, как она тихо играет в моей рабочей комнате, когда у старших уроки, и я вижу, как по ее милому личику проходят отсветы какой-то чистой жизни, которой она живет внутри себя. Она ведет беседы с невидимыми товарищами по играм, поет песни собственного сочинения, рисует до того уверенно и с такой фантазией, что ее мама считает это по меньшей мере совершенно замечательным для трехлетней. Не приходится сомневаться, кто из моих детей будет в семье художником. Когда она поднимает на меня глаза и смеется, кажется, что кто-то распахнул окна душного дома и впустил чистый морской воздух. А от здешнего морского воздуха она расцветает. Ее щеки порозовели, и прошли бронхиальные недомогания, которые вызывались пылью и ветрами Айдахо.
Мне стыдно, зная, как ты занята, докучать тебе просьбами, но я страшно далека от всего на свете и не могу придумать другого способа. Не могла бы ты раздобыть для меня адреса нескольких лучших школ – святого Павла, Кентской, Филлипса в Эксетере, Дирфилдской – может быть, есть еще какие-нибудь? – и имена и фамилии директоров, если возможно? Я хочу туда написать и посмотреть, что можно сделать для Олли. Он не блестящий мальчик, и его трудности с чтением, боюсь, будут ему мешать, хотя Нелли работает с ним постоянно. Но он очень упорный и большинством дисциплин владеет основательно. Пройдет немного времени, и он получит все, что способна дать ему Нелли, и я решительно настроена предоставить ему шанс.