Угол покоя

– У вас у всех будут пони, – сказал Оливер и, взяв вожжи из рук Олли, остановил коляску в голом дворе.

Сюзан сидела, держа напряженные руки на коленях и зная, что надо проявить толику энтузиазма, каким бы притворным он ни был. Пока она жила в Виктории без мужа, он каждый свободный час тратил на то, чтобы готовить для нее это пристанище, которое они вместе в каньоне десятки раз в затворнические вечера вычерчивали, стирали и перерисовывали. Она с абсолютной точностью, до десятых долей, знала, чтo он надеялся тут устроить, и у нее наворачивались слезы из-за незрелых саженцев и желтой пересаженной розы, которая впервые расцвела в то лето, когда родилась Агнес. Но при виде оголенного двора, лежащего проплешиной на полынном нагорье, ей хотелось плакать на иной лад. Когда накатывала тоска по дому, она мечтала о мягком сухом ветре этой долины, но в мечтах все было чисто, без этих пыльных вихрей, гуляющих по ободранной земле, и без висящей в воздухе пыли – видимо, от строительства канала вдоль подножия горы. Она мечтала о чистой и дикой долине, не обезображенной такими грубыми вторжениями. Сколько же лет должно пройти, прежде чем тут возникнет что-то красивое или цивилизованное, сколько еще от их жизни уйдет на суровую подготовку к тому, чтобы жить? Дом в каньоне – это одно, временный лагерь. Но в этом доме ей предстояло обитать до конца дней.

Оливер соскочил на землю. Поверх колеса, немного сумрачно, проговорил:

– Учти худшее: в засуху тут будет пыль, а в дожди – грязь, и тут нет заслона от ветра. Но обрати внимание на панораму.

Она, однако, смотрела не на панораму, а ему в глаза.

– Да, – сказала она почти шепотом. Дети, чувствовала она, сидели в неуверенности – казалось, не очень-то хотели выходить из коляски в этом совершенно незнакомом месте.

Виляя хвостом, из надворной постройки вышла собака, за ней – четверо упитанных щенков. Дети тут же попрыгали на землю, отправились к ней и присели на корточки; она жалась перед ними, виляла хвостом в пыли. Щенки атаковали их пальцы и катались на спине, подставляя для щекотки голые брюшка.

Агнес нерешительно протянула руку одному из щенков. Он схватил ее пальцы ртом, и она, хмурясь, отдернула руку. Щенок уцепился за пряжку ее туфельки и попробовал тащить, пятясь и яростно рыча. Агнес позволила ему это, по лицу ее пробегали улыбки, и вдруг, блаженно зажмурившись, всплеснув руками, она крутанулась и побежала, вскидывая юбку проворными ножками в черных чулках. Щенок пустился догонять, жирный и неистовый, тоже в полном блаженстве. Ее матросская шапчонка слетела с головы и болталась сзади на резинке. Она понеслась через двор, вокруг штабеля древесины, вокруг сарая, крутясь, как маленький пыльный вихрь, и радуясь чему-то своему, такому же особенному, как ее серебристые волосы. Подслеповатый щенок потерял ее и остановился, стал озираться и поводить носом, и она, вращаясь, бросилась к нему обратно, но, приблизившись, заплела ноги и упала в пыль. Щенок метнулся к ее оголенным ушам, и она вскрикнула, прикрывая их. Пыль поднялась облачком.

– Боже мой, – сказала Сюзан. – Она вся извозится!

Олли и Бетси кинулись спасать Агнес и отгонять щенка. Оливер стоял у колеса и смеялся. Многие годы под летним солнцем и ветром изрезали морщинками, огрубили его кожу. Подбородок, казалось, потяжелел, усы прикрывали рот. На взгляд Сюзан, он был непроницаем, как скала, и старше своих тридцати девяти лет.

– Она, кажется, отлично себя чувствует, – сказал он.

– Да. Все они.

Нелли спустилась с коляски и пошла отряхивать Агнес. На какое-то время они с Оливером остались вдвоем, ничто им не мешало смотреть друг на друга в упор. Она искала в его лице знаки попоек – как он жил без нее, когда некому было спасать его от его слабости? – но находила только загрубелую силу, какой набираются под открытым небом. У него, подумалось ей, такое же лицо, как у Джона. Посели его на ранчо на фронтире – и его нельзя будет отличить от ковбоев. И все же ей казалось – она имеет право на некую гарантию, что былая ссора не возобновится.

– Оливер…

Его взгляд, ярко-голубой, прямой, все сполна понимающий, предостерегал ее. Нет, он отказывается становиться в положение, когда надо защищаться, оправдываться, давать зароки. Его взгляд говорил: все, что делаю, я делаю в полную меру своих возможностей. Оливер был собой – к добру или к худу. Он не готов был предоставить ей контроль над своими привычками. “Ты вышла за меня, – говорил его взгляд. – Может быть, это была и ошибка. Но ты вышла не за то, во что могла бы меня превратить. От меня переделанного было бы мало проку”.

Что-то в ней, что, подрагивая, хотело открыться, вновь закрылось.

– Ты спускаешься? – спросил он, протягивая руку.

– Да.

Его большая мозолистая ладонь вобрала в себя ее руку, и Сюзан сошла с подножки на землю. Кивнув, он сказал:

– Чтобы солнце не било в глаза, пока деревья не выросли, я пустил веранду вдоль всей западной стены.

– Ты заботливо поступил, – сказала она. – Терпеть не могу, когда комнату заливает яркое солнце.

Открылась задняя дверь дома – и в ней показался Вэн, вовсю размахивая кухонным полотенцем. Она помахала ему в ответ, встав на цыпочки.

– О, Вэн, здравствуйте, здравствуйте! Я и не знала, что вы здесь! Чудесно! Погодите минутку…

Бетси и Олли оставили щенков и бросились здороваться с ним. Агнес, отряхнутая от пыли, осталась поодаль, не вполне уверенная, что знает, кто это.

– Она не помнит его, – сказала Сюзан. – Но как чудесно, что он снова у нас. У меня сердце разрывалось, когда мы прощались. Будет почти как в те времена: Уайли, Вэн и все мы. А Джон? Он здесь, с нами?

– Он у водокачки, наполняет передвижную цистерну. Я видел его, когда мы подъезжали.

– О, ну правда как в те времена!

Было еще одно имя – оно висело между ними, не произнесенное. Она видела его в глазах Оливера так же ясно, как если бы оно было написано там буквами. Не улыбаясь, с сухим, нарочито невыразительным видом, он стоял перед ней в пыльном дворе. Потом шевельнул головой, показывая на что-то с северной стороны, где был каньон.

– Вся компания, – сказал он. – И Фрэнк, кажется, направляется сюда поздороваться.

Она повернулась и посмотреть, и спрятать лицо – и увидела на полпути между собой и дымчатым склоном горы маленькое движущееся пятно пыли. Подходящие слова, подходящие чувства спутались клубками в горле и груди. Что-либо меньшее, чем радость, – и это будет замечено, слишком большая радость – бросится в глаза. Да она и не знала, чтo почувствовала, услышав это имя, чтo заставило ее сердце прыгнуть: радость или паника.

Голосом, на ее собственный слух надтреснутым и фальшивым, она сказала:

– Фрэнк? И он тоже? Как хорошо. Я не знала, что он вернулся.

Она продолжала смотреть на движущуюся пыль, потому что это позволяло ей не смотреть на Оливера.

– Он же три года вбухал в этот канал, – сказал Оливер. – Я первым делом вытащил его сюда. Он начальствует над отводной дамбой и Большим каналом, а Уайли – над каналом “Сюзан”. – Он взял ее под руку. – Пошли, разве тебе не хочется взглянуть на свой дом?

Она пошла с ним, ощущая смутный упрек. Вся компания старых друзей ее встречает, все как было, вся большая каньонная семья восстановлена. Из дома доносились крики детей, они все там рассматривали, и она обеими руками, с неистовым, преувеличенным энтузиазмом потрясла руку Вэна. Она улыбалась до боли в щеках, она обследовала комнаты с дотошностью хозяйки.

И все же ум прокручивал и прокручивал нечто другое, как темная вода, пузырясь, течет подо льдом, освещенным солнцем. Только что она искала в лице Оливера следы питья, пытаясь дознаться, не ошибкой ли было ее возвращение, чуть ли не спрашивая его напрямик, чем он занимался и чем намерен заниматься. А он, когда упомянул Фрэнка, не искал ли в ее лице ответ на свой собственный вопрос? Увидел ли что-нибудь? Потому что ее сердце подскочило при звуке этого имени, радость пришла прежде страха и прежде тайного, настороженного, опасливого чувства, побуждающего к скрытности. Увидел ли он это?

Ей почти хотелось, чтобы он спросил, чтобы у них все стало начистоту, чтобы она смогла пообещать, а значит, и с него потребовать обещания: ей представлялась некая сделка, обмен, при котором каждый должен от чего-то отказаться. Она была поколеблена, она ощущала опасность; но была и твердо настроена быть Оливеру верной женой.

Проходя по неотделанным комнатам, произнося что-то одобрительное или критическое, она досадовала на бессловесность мужа, в ней тлела горечь из-за того, что его не вытянешь на разговор об их трудностях. Слов от него добиться не легче, чем добыть золото из камня. Он терзал ее своим молчанием. Вновь привлекая Фрэнка к работам, что он хотел этим сказать? Проверяет ее? Нарочно соблазняет? Или он так бесчувствен, что не ощущает подводных течений у себя дома?