Угол покоя

Дверной проем рядом с Олли опустел – его отец торопливо пошел вдоль хижины, как будто вдруг вспомнил о чем-то, что давно должен был сделать. Но, дойдя до угла, остановился.

– Боже ты мой, – сказал он. – Посмотри, что там.

Олли подошел к углу. На северо-западе солнце пробилось наружу над нижним склоном Летней горы и подмигивало поверх хребта Сотус массивной черной дождевой туче прощальным долгим подмигиванием. А над самым их каменным домом изогнулись, точно мосты между горами и приречными откосами, две радуги, одна над другой, и даже верхняя была яркая, как цветное стекло, с четкими краями, безупречная от горизонта до горизонта.

– Вот те на, твоя мама должна это видеть. Добрый знак, не иначе.

Они побежали мимо кухонной палатки, к подошвам липла влажная пыль. Отец Олли постучал, прислушался, открыл входную дверь. Олли из-за его спины была видна закрытая дверь спальни. Он ждал – отец прошел через комнату и постучал одними ногтями.

– Сю? Сю, если можешь, выгляни наружу. Это прямо-таки знак, самая образцовая двойная радуга на свете.

Дверь спальни открылась, в ней стоял врач, широкий, в одной рубашке, его ладони с растопыренными пальцами были подняты. Позади него горели, казалось, все лампы, какие были в доме; его тень протянулась до самой входной двери. Олли с ужасом увидел, что его воздетые негнущиеся пальцы блестят, вымазанные кровью.

– Вашей жене сейчас не до радуг, – сказал врач. – Три минуты назад она разродилась дочкой.

5

Пускай пролетят два года – они и правда пролетели птицами, каких видишь, сидя у окна. Семьсот тридцать восходов солнца, семьсот тридцать закатов. Двадцать четыре полнолуния, двадцать четыре новолуния. У женщины – шесть рассказов, один роман в трех частях, пятьдесят восемь рисунков. У мужчины – автоматический водослив и ящик для измерения водного потока, оба изобретения описаны в технических журналах, ни одно не запатентовано. У обоих – у всех – три прилива надежд и три разочарования, последний раз из трех – когда Генри Виллард безуспешно попытался расширить свою империю.

И вот новое лето, 1887 года.

На этой широте летние дни долгие, летние ночи – всего лишь краткие промежутки темноты между протяженными сумерками, когда для звезд еще рано, и вбирающей звезды зеленоватой ясностью восхода. По всей земной поверхности солнце волочило ноги, но, едва спрятавшись за Летней горой, оно, как ребенок в игре, тут же пускалось там стремглав и вдруг выскакивало на востоке, когда, казалось, только-только скрылось на западе. Каждую четвертую неделю лета, когда светила полная луна, ночей как таковых и вовсе, считай, не было.

Чем этот поздний час ни считай, она пребывала в нем одна. Оливер был в городе, пытался спасти хоть что-то из виллардовского фиаско, добыть немножко денег за счет продажи части своих собственных акций. Если, думал он, те, кто может вложить средства в проект, увидят пусть даже одну милю готового канала, они в него поверят, и он пророет эту милю за свой счет, если будут деньги.

Было почти одиннадцать вечера; его задержка могла быть и добрым знаком, и недобрым. Дети давно спали, Джон, поужинав, сразу отправился в свою хижину, Вэн, прихлопнув последних мух и ночных бабочек, слетевшихся на свет, ушел к себе в палатку, Нелли час назад закрыла книгу, пожелала Сюзан спокойной ночи и удалилась в свою комнату. С усталостью в глазах после дня рисования, изнуренная дневным зноем, Сюзан Берлинг-Уорд сидела одна и, хватаясь, как утопающая, за спасательный круг культуры, литературы, цивилизации, пыталась читать “Войну и мир”.

Но слишком воспалены были глаза. Когда закрыла их и прижала пальцы к векам, выступили густые слезы. Сидя так, вглядываясь в красноватую темноту опущенных век, она слышала полнейшую тишь. Ни звука в доме-землянке, напоминавшем пещеру, ни вздоха из комнаты за печкой, где спали Бетси и Агнес. Ни мухи вокруг стекла лампы, ни мотылька. Она открыла глаза. Неровный огонек фитиля подрагивал бесшумно.

А за стенами безмолвного дома – безмолвные, выбеленные луной горы, беззвездное, опустошенное луной небо. Не крикнет птица или животное, не простучат по камням подковы, ничто не движется, кроме призрачных отсветов на поверхности реки, и ни малейшего шума, кроме еле слышного, как ход мысли, журчания воды. В голове у нее еще бурлило толстовское море, и контраст между тем переполненным человеческим миром и ее лунным безлюдьем был так велик, что она сказала вслух: “О, это все равно что пытаться подать знак с того света!”

1970 год ничего не знает ни об изоляции, ни о безмолвии. В самый наш тихий и одинокий час автоматический генератор льда в холодильнике вдруг щелкнет и уронит кубик, автоматическая посудомойка вздохнет, меняя режим, пророкочет в небе самолет, провибрирует воздух от чего-то движущегося по автомагистрали. Проскользят по небу красные и белые огни, пробегут по шоссе, отражаясь от окон, фары. Всегда есть радио с круглосуточными станциями, есть телевидение, чтобы претворить искусственный лунный свет в мерцающие картинки поздней передачи. Можно положить на вращающийся диск любое утешение, какое на нас действует, – хоть Моцарта, хоть Копленда, хоть группу “Грейтфул дэд”.

Но, когда жила в своем каньоне Сюзан Уорд, не было ни холодильников, ни посудомоек, ни самолетов, ни автомобилей, ни электрического освещения, ни радио, ни телевидения, ни проигрывателей. Глаза, уставшие от чтения, переключить было не на что, уши, тосковавшие по музыке или голосам, могли тосковать сколько угодно – или просить сестринской помощи у губ, способных насвистывать и вести одинокую беседу.

Она беспокойно встала, дождалась, чтобы в раздраженных глазах прояснилось, и пошла к двери. Снаружи – размытая бледность лунного света и потайное журчание реки внизу. Почти круглая луна висела с южной стороны прямо над головой. Она была не плоская, как иные луны, а зримо шарообразная; прямо-таки видно было, как она катится в пространстве. Ее свет опускался на голый пригорок и кухонную палатку, словно бледная пыль, и покрывал, как слоями снега, плоскости крыши над хижиной. Пейзаж можно было бы принять за зимний, если бы не тени: они были не синеватые и не светоносные, а черные, бархатные.

Ниже, по правую руку, каньон был непроницаем для взгляда, на воде ни проблеска; но маленькая площадка за рекой со стогом сена, сараем и корралем была рисунком, выполненным углем и китайскими белилами, точной, отчетливо сфокусированной миниатюрой в полосе лунного света из-за плеча скалы Эрроурок. Над плоскими тенями стога и сарая жерди корраля и стволы тополей магически круглились, подобно луне. Когда Сюзан зачарованно смотрела туда, деревья внизу, должно быть, тронул ветер, подувший вдоль каньона, и листва перед ее глазами отозвалась мимолетными, тут же погасшими бликами. Но звука от дуновения не было, и там, где она стояла, воздух оставался совсем неподвижен. Беззвучные блики словно бы от крохотной картинки, высвеченной из темноты, казались дрожью земли самой.

Но где Оливер? Он никогда так поздно не возвращался из своих бестолковых, малопродуктивных поездок в город. Мгновенный страх, что его, может быть, сбросила лошадь, что он повредил себе что-нибудь по дороге, она прогнала. Он был не из тех, с кем такое случается. Беспокойства подобного рода она никогда за него не испытывала, даже в Ледвилле после того, как избили Прайси, когда Оливер ездил на работу вооруженный, ездил мимо врагов, которые не смели напасть на него из засады, хотя были не прочь.

Какая-то задержка, кого-то пришлось долго прождать. Может быть, даже некий успех. Оливер его более чем заслужил. Он отказался от четырех предложений, включая должность в администрации губернатора, оставаясь верным своему грандиозному плану, и она поддерживала его, разве не так? Поощряла его, подбадривала, верила в него, мирилась со всем, чего ей эта поддержка стоила.

Словно чтобы собрать в ладони воду с небес, она развела руки в стороны. Вновь подняла лицо к луне.

В окне сияла полная луна, — И сверху падал отблеск багрянистый, — Когда молиться начала она. Он длани превращал в рубин лучистый, Вправлял в нагрудный крестик аметисты, И вкруг чела, как некоей святой, Соткал ей нимб… [148]

148

Из поэмы “Канун святой Агнессы” английского поэта Джона Китса (1795–1821). Пер. Е. Витковского.